Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом

-- Что, мама? не красна моя теперешняя хата углами? -- смеясь, обратился Светлов к матери, заметив, с каким вниманием она рассматривает его убогое помещение.-- По правде сказать, и пирогами-то она тоже не больно красна.

Ирина Васильевна только теперь спохватилась, что в ее карманах был целый арсенал разных съестных припасов; она торопливо стала выгружать их на стол, подозрительно рассматривая его.

-- Уж извини, батюшка, на первый раз: что ближе под руку попалось, то и захватила,-- сказала старушка, как будто конфузясь.

-- Смотри, мама, не попадись,-- шутливо заметил ей сын,-- это ведь некоторым образом -- контрабанда. Во всяком случае, нельзя не отдать немедленно же чести сему мясному пирожку...-- прибавил он еще шутливее, комично подбираясь к разложенным на столе домашним пожиткам.-- Я вижу, Лизавета Михайловна, что вы ни за что не можете догадаться, как здесь сидят? -- с веселой улыбкой обратился Светлов к Прозоровой, которая, действительно напрасно искала глазами стула.-- Это надобно вам прежде показать обстоятельно...

Александр Васильич с забавной важностью уселся сам посредине кровати, а дам пригласил сесть по бокам.

-- Вот видите, как ларчик просто открывался, и не жестко и уютно, не правда ли? -- спросил он.

-- Ну, уж ты -- прокурат {Прокурат -- шутник, плут.} Санька! -- заметила ему мать, не будучи в состоянии и сама удержаться от невольной улыбки.-- Как это ты еще, батюшка, можешь смеяться тут?

-- Э, мама! к счастию нашему с тобой, смеяться нигде не запрещается, да и запретить нельзя... В этом-то условии главным образом, может быть, и лежит все спасение человеческой натуры среди всевозможных ее мытарств,-- сказал очень серьезно Светлов.

На минуту и хозяин и гостьи как-то грустно умолкли, и разговор круто перешел к домашним делам. Весть о закрытии школы, сообщенная Ириной Васильевной, вызвала у Светлова только заметную досаду, но нисколько, по-видимому, не поразила и даже не удивила его.

-- Этого можно было ожидать со дня на день: мы нуждаемся пока в одних кабаках...-- едко заметил он между прочим.

Гораздо больше встревожило Светлова известие о серьезной болезни Ельникова.

-- Да! -- сказал Александр Васильич как-то угрюмо,-- это меня очень беспокоит: таких энергических людей, как Анемподист Михайлыч, немного. Не бережется ведь он, главное; за ним надо присматривать иногда, в этом отношении, как за маленьким ребенком. Вы бы сильно обязали меня, Лизавета Михайловна, если б съездили к нему и попросили его, от моего имени, посидеть несколько дней дома; а то ведь он, пожалуй, и сюда еще вздумает заглянуть -- в эту сырость, где и здоровому-то человеку не трудно за...

Светлов спохватился вдруг и искоса посмотрел на мать.

-- У меня так вот крепкая натура,-- осторожно поправился он,-- я почти не боюсь ни простуды, ни сырости; никогда не хвораю.

-- Я непременно съезжу к доктору завтра же,-- торопливо помогла ему выпутаться из обмолвки Лизавета Михайловна.

-- А что же ты, мама, ничего не расскажешь мне об отце? Он как поживает? -- помолчав, спросил Александр Васильич у матери.

Ирина Васильевна принуждена была отвернуться, чтоб незаметно проглотить свои слезы.

-- Да ничего, батюшка,-- ответила она тихо,-- трубочку все свою покуривает...

-- Папа не верит, должно быть, что я прав,-- спокойно заметил Светлов,-- в таком случае он, конечно, считает позором навестить сына в остроге... А ты мама? как же ты-то решилась позорить себя?

-- Уж видно нет, Санька, на свете такого дружка, как родимая матушка...-- заплакала старушка, думая сперва отделаться одной только пословицей.

-- Вот и Лизавета Михайловна здесь...-- не то возразил, не то подумал вслух Александр Васильич.

Тяжелое молчание охватило на минуту каземат.

-- Нет! -- сказал вдруг Светлов, вставая и резко нарушив общее безмолвие,-- эти грязные стены, мама, никого не могут позорить... Позорит сам себя человек, переставая быть им! Но я всегда останусь человеком: где бы я ни был -- за мной всюду пойдут мое сердце, мои убеждения, мои привязанности; за мной же пойдет всюду и мое человеческое достоинство... Неужели ты думаешь, мама, что мне не жаль твоей седой головы, что я не вижу, как она мучится за меня и днем и ночью? Неужели я не хотел бы видеть вас всех довольными, счастливыми?.. Но если не в моих силах сделать вас такими, то неужели, наконец, мне самому, мне лично, не позволено -- или ты желала бы запретить мне -- стремиться к тому счастью, какого я хочу, теми путями, какие мне указывает моя совесть? Я не могу винить отца: я никогда никого не виню; но мне действительно невыразимо больно, что я так дурно им понят! Это не упрек... в особенности не упрек тебе; но на душе иногда накипает так много горечи, так много затаенных слов просится наружу, что, право, в такие минуты перестаешь щадить другого... Полно! не плачь; прости мне... Ты... ты славная, славная у меня!..

Александр Васильич тихо наклонился к матери, обнял ее и долго-долго целовал ей голову. Ирина Васильевна неслышно плакала под обаянием какого-то невыразимого, более светлого, чем тяжелого чувства: старушке казалось, что сын ее воочию стоял теперь перед ней на той недосягаемой высоте нравственной чистоты, на какой она видела его изредка только в своих задушевных мечтах. Лизавета Михайловна, совершенно притаившись на своем месте, так что о ней можно было забыть, с напряженным вниманием и интересом следила за этой неожиданной сценой; у нее у самой дрожали на ресницах слезы.

-- Простите меня, дорогая Лизавета Михайловна, если мы невольно позволили себе нарушить покой и вашего душевного мира,-- обратился к ней Светлов, когда утих порыв его ласк,-- я считаю вас, во многом, родной мне...

-- Вы только еще больше сблизили сегодня это родство...-- тихо ответила она, потупляя глаза.

-- И вправду! -- подхватила старушка,-- Лизавета Михайловна теперь совсем как будто родственница стала. Вот кабы вы замужем не были,-- ласково обратилась она к Прозоровой,-- и пара была бы моему Саньке.

Лизавета Михайловна вся горела: самая сокровенная мысль ее была обнаружена.

-- Заметьте при этом, что мама -- не особенная охотница до свадеб,-- весело молвил ей Светлов, любуясь смущением молодой женщины и, так сказать, подливая на огонь масло.

Прозорова чувствовала, как сильно забились у нее виски и сердце, как на минуту потемнело у ней в глазах, и вдруг, не помня себя от волнения, она сказала, ни к кому, впрочем, не обращаясь:

-- Да! я умела бы любить его и беречь...

-- Так станемте же любить и беречь друг друга! -- серьезно, с глубоким чувством проговорил Александр Васильич, опять взяв ее за обе руки.-- Вот, мама, видишь: в этих грязных стенах люди переживают иногда дорогие, лучшие минуты своей жизни!..

При других, менее исключительных обстоятельствах тонко-разборчивое ухо Ирины Васильевны, вероятно, не совсем благосклонно выслушало бы эти, так нечаянно высказанные, полные затаенного смысла, признания; но теперь, под обаятельным влиянием теплых речей и ласк горячо любимого сына, старушке было не до того. Она заметила только: