Н. И. Уварова - «Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н.

– Через неделю, – сказал Снитчей. – Мистер Краггс?..

– Несколько раньше, я думаю, – отвечал Краггс.

– Через месяц, – сказал клиент, внимательно наблюдая за выражением их лиц, – ровно через месяц. Сегодня четверг. Удастся мне или не удастся, а ровно через месяц в этот день я еду.

– Отсрочка слишком велика, – сказал Снитчей, – слишком. Но пусть уж будет так. Я думал, он скажет, через три месяца, – пробормотал он тихонько. – Вы идете? Доброй ночи, сэр!

– Прощайте, – отвечал клиент, пожимая Компании руки. – Когда-нибудь вы увидите, что я употреблю мое богатство с толком. Отныне Мери – путеводная звезда моя!

– Осторожнее с лестницы, сэр; здесь она не светит, – заметил Снитчей. – Прощайте!

– Прощайте.

Снитчей и Краггс стояли на пороге, каждый со свечою в руке, светя ему с лестницы; когда он ушел, они взглянули друг на друга.

– Что вы об этом думаете, мистер Краггс? – спросил Снитчей.

Краггс покачал годовою.

– Помнится, что в день снятия опеки мы заметили как будто что-то странное в их расставании, – сказал Снитчей.

– Да.

– Впрочем, может быть, мистер Уарден ошибается, – продолжал Снитчей, замыкая ящик и ставя его на место. – А если и нет, так маленькая измена не диво, мистер Краггс. Впрочем, я думал, что эта красоточка ему верна. Мне даже казалось, – сказал Снитчей, надевая теплый сюртук и перчатки (на дворе было очень холодно) и задувая свечу, – мне даже казалось, что в последнее время она сделалась тверже характером и решительнее, вообще, похожее на сестру.

– Мистрис Краггс тоже это заметила, – сказал Краггс.

– Если бы Уарден обчелся! – сказал добродушный Снитчей. – Но как он ни ветрен, как ни пуст, а знает немножко свет и людей, – да как и не знать: он заплатил за науку довольно дорого. Я ничего не могу решить наверное, и лучше нам не мешаться, мистер Краггс: мы тут ничего не можем сделать.

– Ничего, – повторил Краггс.

– Приятель наш доктор видят в этих вещах вздор, – сказал Снитчей, качая головой, – надеюсь, что ему не понадобится его философия. Друг наш Альфред говорит о битве жизни, – он опять покачал головой, – надеюсь, что он не падет в первой схватке. Взяли вы вашу шляпу, мистер Краггс, я погашу другую свечу.

Краггс отвечал утвердительно, и Снитчей погасил свечу. Они ощупью вышли из комнаты совещаний, темной, как настоящее дело, или юриспруденция вообще.

Сцена моего рассказа переносится теперь в уютную комнату, где в этот же самый вечер сидели перед добрым огоньком свежий еще старик доктор и его дочери. Грация шила, Мери читала вслух. Доктор, в шлафроке и туфлях, лежал, протянувши ноги на теплый ковер, в покойных креслах, слушал чтение и смотрел на дочерей.

Нельзя было не любоваться ими. Никогда и нигде подобные головки не украшали и не освящали домашнего огонька. Три года сгладили прежнюю между ними разницу; на светлом челе меньшой сестры, в выражении ее глаз и в звуке голоса высказывалась та же серьёзная натура, которая гораздо раньше определилась вследствие потери матери и в старшей. Но Мери все еще казалась слабее и красивее сестры; она все еще как будто приникала к груди Грации, полагая на нее всю свою надежду и ища в ее глазах совета и заступничества, в этих глазах, по прежнему светлых, спокойных и веселых.

Мери читала: «И здесь, под родимым кровом, где все было ей так дорого по воспоминаниям, она почувствовала теперь, что близок час испытания для ее сердца, и что отсрочка невозможна. О, родной кров наш! Наш друг и утешитель, когда все нас покинут! Расстаться с тобою в какую бы то ни было минуту жизни между колыбелью и гробом…»

– Мери, моя милая! – сказала Грация.

– Ну, что там? – спросил ее отец.

Она взяла протянутую ей руку сестры и продолжала читать; голос ее дрожал, хотя она и старалась произносить слова твердо.

«Расстаться с тобою в какую бы то ни было минуту жизни между колыбелью и гробом – всегда горько. О, родной кров, верный друг ваш, так часто забываемый неблагодарными! Будь добр к покидающим тебя и не преследуй блуждающие стопы их упреками воспоминания! Если когда-нибудь образ твой возникнет перед их очами, не смотри на них ласково, не улыбайся им давно знакомою улыбкою! Да не увидят они седую главу твою в лучах любви, дружбы, примирения, симпатии. Да не поразит бежавшую от тебя знакомое слово любви! Но, если можешь, смотри строго и сурово, из сострадания к кающейся!»

– Милая Мери, не читай сегодня больше, – сказала Грация, заметив на глазах у нее слезы.

– И не могу, – отвечала Мери, закрывая книгу. – Все буквы как в огне!

Это позабавило доктора; он засмеялся, потрепавши дочь по голове.

– Как! В слезах от сказки! – сказал доктор. – От чернил и бумаги! Оно, конечно, впрочем, все выходит на одно: принимать за серьёзное эти каракульки или что-нибудь другое, равно рационально. Отри слезы, душа моя, отри слезы. Ручаюсь тебе, что героиня давным-давно возвратилась в свой родимый дом, и все кончилось благополучно. А если и нет, так что такое в самом деле родимый кров? Четыре стены – и только; а в романе и того меньше – тряпье и чернила. Что там еще?

– Это я, мистер, – сказала Клеменси, выставивши голову в двери.

– Что с вами? – спросил доктор.

– Слава Богу, ничего, – отвечала Клеменси; и действительно, чтобы увериться в этом, стоило только взглянуть на ее полное лицо, всегда добродушное, даже до привлекательности, несмотря на отсутствие красоты. Царапины на локтях, конечно, не считаются обыкновенно в числе красот, но, пробираясь в свете, лучше повредить в тесноте локти, нежели нрав, а нрав Клеменси был цел и невредим, как ни у какой красавицы в государстве.

– Со мною-то ничего не случилось, – сказала Клеменси, входя в комнату, – но, пожалуйте сюда поближе, мистер.

Доктор, несколько удивившись, встал и подошел.

– Вы приказывали, чтобы я не давала вам, – знаете, – при них, – сказала Клеменси.

Незнакомый с домашней жизнью доктора заключил бы из необыкновенных ее взглядов и восторженного движения локтей, – как будто она хотела сама себя обнять, – что дело идет, по крайней мере, о целомудренном поцелуе. Сам доктор было встревожился, но успокоился в туже минуту: Клеменси бросилась к своим карманам, сунула руку в один, потом в другой, потом опять в первый – и достала письмо.

– Бритн ездил по поручению, – шепнула она, вручая его доктору, – увидел, что пришла почта, и дождался письма. – Тут в углу стоит «А. Г.». Бьюсь об заклад, что мистер Альфред едет назад. Быть у нас в доме свадьбе: сегодня поутру у меня в чашке очутились две ложечки. Что это он так медленно его открывает.

Все это было сказано в виде монолога, в продолжении которого она все выше и выше подымалась на цыпочки, нетерпеливо желая узнать новости, и, между прочим, занималась свертыванием передника в пробочник и превращением губ в бутылочное горлышко. Наконец, достигши апогея ожиданий и видя, что доктор все еще продолжает читать, она обратно опустилась на пятки и в немом отчаянии закрыла голову передником, как будто не в силах выносить дольше неизвестности.