Томас Гарди - Мэр Кестербриджа

По площади перед церковью шла женщина, она засучила рукава так высоко, что видна была полоска белья, и подобрала юбку, продернув подол сквозь дыру в кармане. Под мышкой она несла хлеб, от которого отламывала кусочки и раздавала их шедшим с нею женщинам, а они с критическим видом пробовали эти кусочки на вкус. Зрелище это напомнило миссис Хенчард-Ньюсон и ее дочери, что пришла и для них пора поесть, и они осведомились у женщин, где ближайшая булочная.

— В Кестербридже теперь хороший хлеб так же легко найти, как манну небесную, — ответила одна из них, указав им дорогу. — Они могут трубить в трубы, бить в барабаны да задавать пиры, — она махнула рукой в сторону улицы, в глубине которой можно было разглядеть духовой оркестр, расположившийся перед освещенным домом, — а нам, хочешь не хочешь, приходится мириться с тем, что в городе не сыщешь пропеченного хлеба. Теперь в Кестербридже хорошего хлеба меньше, чем хорошего пива.

— А хорошего пива меньше, чем плохого, — сказал мужчина, державший руки в карманах.

— Почему же это у вас нет хорошего хлеба? — спросила миссис Хенчард.

— Да все из-за зерноторговца — все наши мельники и пекари берут товар у него, а он продал им проросшую пшеницу; вот они и говорят, будто не знали, что она проросла, пока тесто не растеклось по печи, как ртуть. Потому и хлеб выходит плоский, как жаба, а внутри — точно пудинг с салом. Была я женой, была я матерью, а такого дрянного хлеба, как нынче в Кестербридже, никогда не видывала… Но вы, должно быть, нездешняя, коли не знаете, почему целую неделю у бедняков животы раздуты, как пузыри?

— Да, я нездешняя, — робко сказала мать Элизабет.

Не желая привлекать к себе внимание до той поры, пока не узнает, какое будущее ждет ее здесь, она вместе с Элизабет отошла от своей собеседницы. Они купили в указанной булочной несколько сухарей на ужин и инстинктивно направили свои стопы туда, где играла музыка.

Пройдя несколько десятков ярдов, они подошли к тому месту, где городской оркестр сотрясал оконные стекла звуками «Ростбиф Старой Англии».

Дом, перед дверью которого музыканты расставили свои пюпитры, был лучшей гостиницей в Кестербридже, именуемой «Королевский герб». Широкий, застекленный балкон нависал над главным входом, и из открытых окон вырывался гул голосов, звон стаканов и хлопанье пробок. Штор не опускали; все, что происходило в комнате, можно было увидеть с верхней ступеньки крыльца, где по этой причине и собралась кучка зевак.

— А не порасспросить ли нам… про нашего родственника, мистера Хенчарда, — прошептала миссис Ньюсон, которая с приходом в Кестербридж как-то сразу ослабела и казалась взволнованной. — Здесь, пожалуй, самое для этого подходящее место… надо же узнать, какое положение он занимает в городе, если он тут, а я думаю, что это так. Лучше, если бы ты расспросила, Элизабет-Джейн… Я так устала, что ни на что не способна… но опусти-ка прежде вуаль.

Она присела на нижнюю ступеньку, а Элизабет-Джейн, повинуясь ей, подошла к зевакам.

— Что это здесь сегодня происходит? — спросила девушка, выбрав какого-то старика и немного постояв около него, прежде чем завязать разговор.

— Ну, вы наверняка не здешняя, — сказал старик, не отрывая глаз от окна. — Да ведь сегодня большой званый обед для важных особ, а председательствует мэр. Нас, людей попроще, не позвали, зато оставили окно открытым, чтоб мы могли взглянуть хоть одним глазком. Если подниметесь на верхнюю ступеньку, и вы их увидите. Вон там, в конце стола, к вам лицом сидит мистер Хенчард, мэр, а справа и слева от него — члены совета… Эх, многие из них, когда начинали жизнь, значили не больше, чем я теперь!

— Хенчард! — воскликнула удивленная Элизабет-Джейн, отнюдь, впрочем, не постигая значения этого открытия, и поднялась на верхнюю ступеньку крыльца.

Ее мать, хотя и сидела с опущенной головой, почему-то обратила внимание на доносившийся из окна гостиницы голос еще прежде, чем слуха ее коснулись слова старика: «…мистер Хенчард, мэр». Она встала и, стараясь не проявлять чрезмерной торопливости, присоединилась к дочери.

Перед ней была столовая гостиницы, где за столами, уставленными хрусталем и фарфором, расположились обедающие. Лицом к окну, на председательском месте, сидел мужчина лет сорока, ширококостый, с крупными чертами и властным голосом; он производил впечатление человека скорее грубо, чем ладно скроенного. У него была смуглая кожа, отливавшая румянцем, сверкающие черные глаза и темные, густые брови и волосы.

Когда ему случалось громко засмеяться в ответ на замечание кого-либо из гостей, его большой рот раскрывался так широко, что при свете люстры видны были по крайней мере десятка два из тридцати двух здоровых белых зубов, которыми он, очевидно, все еще мог похвастать.

На людей сторонних этот смех не действовал ободряюще, и, пожалуй, хорошо, что раздавался он редко. На нем можно было построить не одну теорию. Он позволял догадываться о нраве, чуждом состраданию и слабости, но готовом безоговорочно преклониться перед величием и силой. Если этот смеющийся человек и был добр, то, должно быть, только порывами, — ему было свойственно скорее случайное, почти угнетающее великодушие, чем кроткое и постоянное милосердие.

Супруг Сьюзен Хенчард — во всяком случае, в глазах закона — сидел перед ними, но это был уже зрелый мужчина с сформировавшимся характером, отчетливо выраженным в чертах его лица, сдержанный, отмеченный печатью раздумий, — короче говоря, постаревший. Элизабет, не обремененная, в отличие от матери, никакими воспоминаниями, смотрела на него лишь с живым любопытством и интересом, которые не могли не быть вызваны тем неожиданным открытием, что их давно разыскиваемый родственник занимает такое общественное положение. На нем был старомодный фрак, в низком вырезе которого на широкой груди виднелась гофрированная манишка, запонки с драгоценными камнями и тяжелая золотая цепь. Два бокала и стакан стояли у его прибора, но, к удивлению его жены, бокалы были пусты, а стакан до половины налит водой.

Когда она в последний раз его видела, он сидел в плисовой куртке, бумазейных брюках и рыжевато-коричневых кожаных крагах перед миской горячей пшеничной каши. Время, кудесник, поработало здесь немало. Всматриваясь в мужа и вспоминая минувшие дни, она пришла в неописуемое смятение и, съежившись, прижалась к косяку глубокой дверной ниши, у которой заканчивались ступени и где царил полумрак, не позволявший различить выражение ее лица. Она забыла о дочери, пока прикосновение Элизабет-Джейн не заставило ее очнуться.