Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Ваша замкнутость не только не придает бодрости товарищу по несчастью, но может быть даже сочтена за невежливость и отсутствие должного великодушия. Как вас зовут, друг мой?

— Марко Аурелио.

— Что-то нас ждет, Маркито?

— Кто знает!

— А неплохо бы знать! Вон как шумят волны!.. Можно подумать, будто мы на корабле.

Форт Санта-Моника, бутафорский замок постройки эпохи вице-королей, возвышался на прибрежных скалах, обращенных к бескрайнему южному морю, чреватому циклонами и штилями. На парапете выстроились в ряд несколько старых мортир, словно проказой изъеденных селитрой; они пестрели арестантским бельем, развешенным на них для просушки. Сидящий на опрокинутом светильнике лицом к морю какой-то старик латал ветхое и жалкое свое одеяло. На самом высоком бастионе приблудная кошка охотилась за ящерицами, а на Пунта-Серпьентес солдаты проводили учения.

Прямо под крепостной стеной, на линии прибоя, пенистые валы раскачивали человеческие трупы. Вздутые животы, черные кровоподтеки. Несколько заключенных, выкрикивая проклятия, взбирались на бастион. Волны раскачивали трупы, прибивая их к основанию стены, а высоко в небе, в холодном безразличии его бирюзы, парили стервятники. Старик, латавший жалкое свое одеяло, перекусил нитку и, смачивая языком ее кончик, зло выругался:

— Вот, мать его так!.. Проклятым акулам и тем обрыдло жрать революционное мясо, а этому шакалу Бандерасу все мало! Чтоб ему пусто было!

На пергаментном лице старика, испещренном глубокими морщинами, лежал отпечаток мудрого стоицизма. Пепельно-серая щетина давно не бритого подбородка придавала его обычно строгим и одухотворенным чертам какое-то нездешнее, грустное, потустороннее выражение. Начито и Марко Аурелио робко двинулись к бастиону, словно заплутавшиеся путники. Сталкиваясь с другими арестантами, Начито предупредительно уступал дорогу и дружелюбно улыбался. Они подошли к бастиону, чтобы взглянуть на море, которое весело резвилось в сиянии утренних лучей, раскачивая на пенистых зеленоватых волнах прибоя траурную гирлянду. Среди арестантов, столпившихся на бастионе, нарастали негодующие возгласы, сопровождаемые гневными жестами. Начито оцепенел от ужаса:

— Это жертвы кораблекрушения?

Старик, латавший одеяло, презрительно взглянул на него:

— Это борцы за свободу, которых только что прикончили в Фосо-Пальмитос.

Студент спросил:

— А разве их не хоронят?

— Еще чего! Их выбрасывают в море. Но поскольку акул уже рвет от революционного мяса, то тех, кто на очереди, вроде нас с вами, начальству, как видно, придется закапывать в землю.

И старик зло и горестно рассмеялся. Начито зажмурился:

— А вы, папаша, приговорены к смерти?

— Да разве этот бешеный тигр из Самальпоа приговаривает к меньшей мере наказания? Только к смерти! Но я плюю на это! Долой тирана!

Заключенные, переполнившие бастион, вглядывались в зелень прибоя, бурлившего между контрфорсами крепостной стены. Всех охватило нервное возбуждение, люди были готовы реветь, вопить, выть. Доктор Альфредо Санчес Оканья, поэт и памфлетист, знаменитый революционный трибун, вышел вперед, вытянув по-ораторски руку. Часовой, прохаживавшийся с винтовкой наперевес у крепостных ворот, подозрительно уставился на смельчака.

— Героические борцы за свободу! — начал Оканья. — Мученики благороднейшего дела! Ваши имена будут вписаны золотыми буквами на скрижали нашей истории! Братья! Те, кто завтра будет расстрелян, шлют вам привет и склоняют пред вами головы!

Широким жестом он сорвал с себя шапку. Все последовали его примеру. Часовой щелкнул затвором:

— Назад! На бастионе стоять не велено!

В ответ раздался голос Санчеса Оканья:

— Презренный раб!

Лодка под парусом с морской полицией на борту вылавливала трупы. Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Толпа на бастионе пришла в неистовство, никто не желал уходить. И тогда затрубили тревогу — и выбежала стража.

Охваченный нервной дрожью Начито повис на руке студента:

— Всем нам конец!

Старик, латавший одеяло, спокойно воззрился на него и со смешком заметил:

— Не стоит так цепляться за эту дерьмовую жизнь!

Тоненьким, прерывающимся голоском Начито всхлипнул:

— Не хочу умирать! За мной нет никакой вины. Меня сгубили ложные улики!

— Как! Вы не за революцию пострадали? Стало быть, вы разделите участь честных людей, не имея на то должных прав.

Начито, вконец ослабевший от страха и безысходной тоски, умоляюще уставился на старика заключенного, который, нахмурив сурово брови, погрузился в этот момент в тщательное изучение геометрии одной из заплат на разложенном у его ног одеяле. Начито сделал попытку заручиться благорасположением пергаментного старика. Случай свел их под смоковницей в углу внутреннего двора-коридора.

— Я никогда не сочувствовал революционным идеям и теперь очень об этом сожалею. Вот вы настоящие герои, и вам обеспечено место в анналах истории. Мученики за идею. Знаете, друг мой, доктор Санчес Оканья так проникновенно говорил!

Слова Начито подхватил с мрачным воодушевлением студент:

— Лучшие головы республики на стороне революции!

Начито льстиво поддакнул:

— Самые лучшие головы!

Латавший одеяло старик, вдевая нитку в иголку, с угрюмой презрительностью отрезал:

— Значит, для того чтобы это уразуметь, надо самому побывать в Санта-Монике? По всему видно, молодой человек, что и вы тоже далеко не революционер.

С металлом в голосе Марко Аурелио отчеканил:

— Теперь раскаиваюсь, что я им не был, но, если только выйду отсюда, непременно стану.

Делая узел на нитке, старик заметил со смешком:

— Благими намерениями ад вымощен!

Марко Аурелио внимательно посмотрел на старого конспиратора и нашел его слова столь глубокомысленными и справедливыми, что даже не обиделся. В тюрьме для политических заключенных, бестрепетно ожидавших смерти, они казались ему неоспоримой истиной.

Морские валы били в крепостную стену, гобои волн славили триумф смерти. Черные птицы кружили в небесной синеве, их тени бороздили каменные плиты тюремного двора. Марко Аурелио впервые почувствовал унизительность всей прежней своей жизни, пришпиленной к материнской юбке, жизни пустой, нелепой, как движения марионеток, о которых забывают, едва лишь кончается представление. Теперь его мучило былое политическое безразличие. Эти стены, эта темница, где томились страстные борцы-революционеры, усиливали в нем презрение к своей прожитой напрасно жизни, прожитой в младенческом бездействии среди домашнего уюта и схоластических занятий ради школьных и университетских поощрений и наград. В смущении внимал он старику, ловко орудовавшему иглой: