Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Нет, освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании.

— А что такое — существовать?

— Видишь, ты уже начал выздоравливать: уже начал пожирать себя. Доказательство — твой вопрос. Быть или не быть? — как сказал Гамлет, один из тех, кто придумал Шекспира.

— Ну а мне, Виктор, эти слова «быть или не быть» всегда казались высокопарной пустышкой.

— Чем глубже изречение, тем оно пустее. Самый глубокий колодец — без дна. Что тебе кажется самой великой истиной?

— Ну… слова Декарта: «Мыслю — следовательно, существую».

— Вовсе нет, самое истинное: «А равно А».

— Но в этом ничего нет!

— И потому это самая великая истина, потому что в ней ничего нет. Но считаешь ли ты эту пустую фразу Декарта столь непререкаемой?

— Ну, знаешь ли!

— Ты уверен, что это сказал Декарт?

— Да!

— Но это же неправда. Ведь сам Декарт только выдуманное существо, вымысел истории, стало быть, он не существовал и не мыслил!

— А кто же это сказал?

— Никто, само сказалось.

— Значит, существовала и мыслила сама мысль?

— Конечно! И пойми, это все равно что сказать: существовать — значит мыслить, а кто не мыслит — не существует.

— Я понял!

— Потому не думай, Аугусто, не думай! А если примешься размышлять…

— Что тогда?

— Сожри сам себя!

— То есть покончить самоубийством?

— Ну, это уж тебе решать. Прощай!

И Виктор ушел, оставив растерянного Аугусто наедине с его размышлениями.

Буря в душе Аугусто улеглась, за нею, словно грозный штиль, пришло решение покончить с собой. Так он решил, ибо в себе видел источник своих несчастий. Но прежде чем осуществить роковое намерение, он, подобно утопающему, схватился за соломинку: ему вздумалось посоветоваться со мной, автором этого повествования. Как раз в ту пору Аугусто прочел одно эссе, где я, хотя и мельком, писал о самоубийстве. И впечатление от этого эссе, как и от других моих вещей, было, видимо, таким сильным, что он решил не отправляться к праотцам, пока не познакомится и не поговорит со мной. С этой целью Аугусто приехал в Саламанку, где я живу уже более двадцати лет.

Когда мне доложили о нем, я загадочно улыбнулся и велел проводить гостя в кабинет. Словно призрак, вошел Аугусто, посмотрел на мой портрет, написанный маслом, который висит над книжными полками, и, по моему приглашению, сел напротив меня.

Он начал говорить о моих литературных и философских произведениях, обнаружив достаточное с ними знакомство, что — ясное дело! — мне польстило. Потом Аугусто стал рассказывать о своих несчастьях, но я прервал его, посоветовав не тратить попусту времени, потому что о превратностях его жизни я, мол, знаю столько же, сколько он сам, что я тут же доказал, сообщив ему некоторые интимные детали его биографии, которые он считал своей тайной. Аугусто смотрел на меня с искренним ужасом, будто увидел василиска. Мне показалось даже, что цвет и черты его лица изменились, он весь дрожал, не сводя с меня глаз, словно завороженный.

— Этого не может быть! — повторял он. — Не может быть. Если б я сам не видел вас, то никогда бы не поверил. Сплю я или бодрствую?..

— Не спите и не бодрствуете, — отвечал я.

— Не могу понять, не могу понять… Но раз уж вы знаете обо мне столько же, сколько я сам, быть может, вы угадаете мое будущее.

— Да, угадаю, — ответил я. — Ты, — я постарался властным тоном подчеркнуть это обращение, — ты, удрученный своими несчастьями, внушил себе дьявольскую мысль о самоубийстве. Но прежде чем исполнить это решение, ты приехал ко мне посоветоваться, потому что тебя привлекла некая идея в моей статье.

Бедняга глядел на меня безумными глазами и дрожал, как отравленный ртутью. Он попытался подняться, наверное, чтобы убежать, но не смог. Он уже не владел собой.

— Не двигайся! — приказал я.

— Но я… я… — лепетал он.

— Ты не можешь покончить с собой, даже если захочешь.

— Почему? — воскликнул Аугусто, поняв, до какой степени унижен.

— Очень просто. Что нужно человеку для самоубийства?

— Мужество, — отвечал он.

— Нет, прежде он должен быть живым!

— Естественно!

— А ты разве живой?

— Что же, я умер, что ли? — И он машинально стал ощупывать себя.

— Нет, конечно, нет, приятель! Раньше я сказал тебе, что ты не спишь и не бодрствуешь, а теперь говорю, что ты ни живой и ни мертвый.

— Объяснитесь же наконец, ради бога! — молил он в отчаянии. — Ведь я сейчас вижу и слышу такое, от чего можно сойти с ума.

— Хорошо, дорогой Аугусто, — сказал я самым мягким тоном. — Дело в том, что ты не можешь покончить с собой, ибо не живешь — ты не живой и не мертвый, ибо не существуешь.

— Как это я не существую? — воскликнул он.

— Потому что ты — выдуманное существо, бедный Аугусто. Ты — только плод моей фантазии и фантазии читателей моего повествования о твоих вымышленных приключениях и злосчастьях. Ты — всего лишь герой романа или румана — называй мою книгу, как тебе угодно. Ну вот, теперь ты знаешь свой секрет.

Услышав эти слова, бедняга некоторое время смотрел как будто сквозь меня, потом перевел взгляд на портрет, висевший над книжными полками, лицо его снова приобрело нормальный цвет, дыхание стало ровным. Он явно приходил в себя — облокотился на столик, за которым сидел напротив меня, и, зажав голову ладонями, поглядел на меня, улыбаясь глазами и медленно произнес:

— Послушайте, дон Мигель, не ошибаетесь ли вы? Быть может, происходит совершенно противоположное тому, что вы думаете и говорите?

— Что — противоположное? — спросил я с тревогой, видя, что он обретает самостоятельность.

— А может быть, мой дорогой дон Мигель, вовсе не я, а вы — вымышленный персонаж, которого нет в действительности, этот ни живой, ни мертвый… Может быть, вы — всего лишь предлог для того, чтобы моя история стала известна миру…

— Этого только не хватало! — запротестовал я не слишком уверенно.

— Не горячитесь так, сеньор Унамуно, — заметил он. — Будьте спокойнее. Вы ведь выразили сомнение в моем существовании…

— Сомнение? — перебил я его. — Да я совершенно уверен, что ты не существуешь вне моей фантазии!

— Тогда не обижайтесь, если я, в свою очередь, усомнюсь в вашем существовании, а не в своем. Сведем счеты: разве не вы повторяли много раз, что Дон Кихот и Санчо гораздо реальнее Сервантеса?

— Не отрицаю, но это было сказано в ином смысле…

— Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движенья в постели и видит сон, что реальнее: он, как грезящее сознание, или его сон?

— А если он видит во сне свое существование, самого себя?

— В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.