Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Вот теперь вы мне правитесь, сеньорито. Ешьте, ешьте, ведь у кого аппетит — тот здоров, а кто здоров, тот и жив!

— Но я, Лидувина, вовсе не живу!

— Что вы говорите?

— Конечно, я не живу. Мы, бессмертные, не живем, и я не живу, но переживу всех. Я — идея, идея!

Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, — говорил он себе, — как же я не живу? Ем — следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, — думал он, — я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре» {75} , это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?.. Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»

— Лидувина, подай мне сыр и вермишель и… фрукты.

— Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много. Вам будет плохо, сеньорито.

— Разве ты не говорила: кто ест — будет жить?

— Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Ужин убил больше людей, чем вылечил Авиценна {76} ».

— Меня ужин убить не может.

— Почему?

— Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.

Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему:

— Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!

— Что с вами, сеньорито? — спросил его Доминго, входя в столовую. — Что с вами?

— Ох, Доминго! — отвечал Аугусто замогильным голосом. — Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!

— Ну так не ложитесь.

— Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.

— Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.

Аугусто попытался встать на ноги.

— Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.

— Еще бы, вы так набили себе желудок.

— Наоборот, с балластом больше устойчивости, Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливалась в бездонную трубу. Кто ест, тот живет — Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…

— Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом — рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.

— Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?

— И вправду.

— Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтоб ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.

— Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.

— Нет, нет, я хочу, чтоб ты лег и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.

— Как вам угодно.

— Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.

— Да что вы, сеньорито!

— Делай, как сказано!

Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила, и Аугусто написал:

«Саламанка.

Унамуно.

Все вышло по-вашему. Я умер.

Аугусто Перес».

— Как только я умру, пошлешь это, понял?

— Как вам угодно, — отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.

Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.

— Раздень меня! — сказал он Доминго.

— Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?

— Нет, нет, бесполезно.

— Мы нагреем вам постель.

— Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!

— Не говорите так, сеньорито!

— Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.

Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.

— А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую богородицу» и «Спаси, господи». Так, так, не спеши, не спеши… — И после того, как он мысленно повторил все молитвы: — Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…

— Да, лучше вам заснуть, — сказал Доминго, подтягивая одеяло. — Поспите, и все пройдет.

— Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?

— Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.

— Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?

— Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.

— Но ты знаком с ним?

— Я? А зачем мне?

— Так вот, Унамуно — это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!

— Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда бог того захочет, а вы спите!

— Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю — следовательно, существую; я существую — следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… — И он заснул.

Через некоторое время Аугусто приподнялся с постели; бледный, задыхающийся, вглядываясь в темноту широко раскрытыми испуганными глазами, он вскрикнул: «Эухения! Эухения!» Доминго бросился к нему. Голова бессильно упала на грудь, и Аугусто умер.

Приехал врач и, вообразив, будто пациент еще жив, собирался пустить ему кровь, ставить горчичники, но вскоре сам убедился в печальной истине.

— Это сердечный приступ, — сказал врач.

— Нет, сеньор, — отвечал Доминго, — все случилось от несварения. Он поужинал чересчур обильно, как никогда, совершенно для него необычно, будто собирался…

— Собирался наверстать все, что ему уже не съесть в будущем, не так ли? Быть может, сердцем он предугадал свою смерть.

— А я, — сказала. Лидувина, — думаю, причина в голове. Он и вправду поужинал чрезмерно, но как будто не понимал, что делает, и нес всякие глупости.