Евгений Марков - Чернозёмные поля

— Как вы смеете… оставьте меня! — прошептала наконец Лида, собрав силы и с негодованием освобождаясь от пламенного натиска. — Я выпрыгну из саней! Я крикну сейчас!

Нарежный отшатнулся от неё, бледный и дрожащий.

— Простите меня! Я сумасшедший! — прошептал он, не осмеливаясь взглянуть на Лиду и завёртываясь выше носа в воротник.

Влажное облако подступило к глазам Лиды и затуманило их в одно мгновение. Её длинные ресницы вздрогнули, вздрогнули вместе с ними тонкие ноздри, с обиженным и бессильным протестом шевельнулись побледневшие губки, и вдруг ручьём хлынули из глаз слёзы.

Нарежный не смел смотреть на них, но он их слышал. Он слышал, как безмолвно глотала Лида рыдания.

— Поверни назад! — сурово сказал он кучеру, не открывая воротника. Но Лиде он не говорил ничего.

Только при въезде в город, когда уже стали встречаться чужие экипажи, и Лида с решимостью отёрла лицо, он склонился немного к ней, такой же закутанный и смущённый, и пробормотал чуть слышно:

— Не сердитесь, ради Бога! Разве я виноват? Кто смотрит на вас, тот делается безумным… Мне больно, что я оскорбил вас. Но я не могу поступать иначе. Я всегда буду так поступать. Я не раскаиваюсь ни в чём. Слышите, Лида! Пусть меня казнят за одно это мгновение — я не откажусь от него. Может быть, я в ваших глазах дикарь, варвар… Я заслуживаю это мнение. Но я не в силах бороться против страсти… За неё всё отдам, всё погублю. Пусть вы знаете меня таким, каков я есть. Не хочу выставлять себя лучше.

— Не смейте говорить со мною! Не смейте мне показываться на глаза! — сказала Лида, отвернувшись в сторону.

Лида ещё была на репетиции, где никто теперь не узнавал её, так вяло и рассеянно шла её роль. Нарежный тоже было явился на репетицию, но сейчас же извинился, что ему нездоровится, и уехал домой, так что роль его нужно было читать по книге. Перед концом репетиции швейцар подал Лиде записочку. Нарежный писал ей: «Лидия Николаевна! Вы запретили мне смотреть на вас и говорить с вами. Ослушаться вас я не могу, но для меня это равняется смертной казни. Перед казнью самым ужасным преступникам позволяют исповедоваться и покаяться. Надеюсь, что и мне вы не откажете в этом последнем акте справедливости. Чем страшнее приговор, тем необходимее выслушать оправдание. Если вы мне ничего не ответите, я буду считать, что вы позволили мне явиться к вам завтра вечером в семь часов, без свидетелей, может быть, в последний раз. Ваш до гроба Константин».

Лида вспыхнула, прочтя эту дерзкую подпись без фамилии и обычных заключительных эпитетов. «Кто дал ему право?» — шевелился у неё на душе оскорблённый вопрос; она хотела было изорвать в мельчайшие клочки записку взбалмошного инженера, но потом раздумала, посмотрела ещё раз на безумную подпись, покачала с улыбкой головою и спрятала записку в портмонэ. «Какой ребёнок, чистый кадет!» — сказала она сама себе несколько успокоившимся тоном. Отвечать Нарежному Лида не сочла нужным.

Татьяна Сергеевна понять не могла, отчего Лида была в таком непозволительно мрачном настроении духа в тот именно вечер, когда Овчинников должен был, по-видимому, сделать ей решительное предложение.

— Я никогда, никогда не видала тебя, Лиди, такою надутою! — в беспокойстве говорила генеральша. — Право, я начинаю думать, что твой характер серьёзно портится. Из такого милого, весёлого ребёнка… tu es devenue si journalière, si maussade! Не было ли у вас чего-нибудь на репетиции? Ведь, кажется, твоя роль идёт удачно?

— Что ты выдумываешь, мама! Я такая, как всегда, — отделывалась Лида. — Нельзя же целые дни хохотать и прыгать. Утомилась немного в театре и больше ничего.

— Хорошо бы, если бы так, chère amie! — со вздохом качала головой генеральша. — Я вижу, ты перестала быть откровенной с матерью. Это мне очень больно, Лиди! Я не заслужила этого с твоей стороны. Я с глубокою грустью убеждаюсь в последнее время, что ты избегаешь делиться со мною твоими мыслями. Кто же может быть лучшим другом твоим, как не твоя мать, Лиди. Помнишь, мы с тобою читали в детстве в veillées du chateau историю Alphonsine? Ты, верно, на забыла её ужасную судьбу. Вот что значит пренебрегать советами матерей! Она раскаялась, как ты знаешь, но уже было поздно.

— Право, не знаю, мама, отчего это тебе всё представляется… Ты стала такая подозрительная с некоторых пор.

— Ах, chère amie, если бы ты могла войти в мою душу, ты не удивилась бы этому! — ещё раз вздохнула генеральша. — Теперь решается счастье всей твоей жизни, а ты знаешь, как оно мне дорого. Меня огорчает, что ты смотришь не это дело не вполне так, как требует благоразумие. Конечно, ты прекрасная дочь и никогда не пойдёшь против воли матери. Но я желала бы видеть с твоей стороны более… как бы сказать… этой spontaneité, этого entrain… Не в моих правилах принуждать тебя, Лиди, ты это знаешь. Я предоставляю твою судьбу вполне твоему выбору; но повторяю тебе, я была бы счастлива, очень счастлива, если бы совершилось то, на что я рассчитываю. А без твоей помощи, Лиди, без твоей доброй воли это не может совершиться. Я боюсь, Лиди, что ты даёшь слишком много внимания тем, кто вертится около тебя от нечего делать, как обыкновенно вертятся около хорошеньких девушек. У них не может быть никаких серьёзных намерений; да если бы и были, признаюсь, я не видела бы в этом ничего особенно лестного. А между тем это незаслуженное внимание понапрасну пугает Николая Дмитриевича. Он такой робкий, неуверенный. Нужно же ободрить его, дать ему понять, может ли он рассчитывать на тебя. Посмотри, что он делает для тебя, как он о тебе думает? Ведь это герцогские подарки — шуба, например, лошади.

— Разве ты не купила, мама, лошадей? — встревоженно спросила Лида.

— То есть, как тебе сказать, chère amie… Собственно, я купила у него. Но он был так мил, предложил обождать уплатой, пока у меня будут свободные деньги. У меня в это время не было денег. Само собой разумеется. что он это сделал из деликатности, чтобы не оскорбить твоё самолюбие. Он желал их подарить тебе и не смел… Но понятно, раз будет кончено между вами… Ты знаешь, Лиди, я слышала стороною, что Николаю Дмитриевичу давали за эту пару рысаков полторы тысячи.

— Мама! Мне кажется, мы очень дурно делаем, что позволяем Овчинникову присылать нам такие дорогие подарки! — с неудовольствием сказала Лида. — Я так сержусь на себя, что поступала необдуманно. Ведь это бог знает что! Ведь это какая-то продажа! — тихо выговорила Лида, нахмурив брови. — Это унизительно, мама!

— Ах, Лиди, бог с тобою! — заговорила генеральша, покраснев до белков глаз. — В чём ты видишь унижение? Ведь ты же всегда с удовольствием встречала эти знаки внимания со стороны Николая Дмитриевича. Другое дело, если бы он был совершенно чужой.