Евгений Марков - Чернозёмные поля

Ватрухин сел, сияя торжеством. Гласные глядели на него с уважительным изумлением.

— Каково отделал? — говорили в публике, подмигивая друг другу, шишовские чиновники. — Как по книге катает!

Суровцов был совершенно смущён, заметив, что его простодушному заявлению ни с того, ни с сего усиливались придать характер вызова и чуть не оскорбления всего собрания. Поняв, что недоброжелатели его слишком нетерпеливо ищут случая схватиться с ним, и не желая разыгрывать без нужды комедию петушиного боя для потехи зрителей, он нарочно не ответил ни слова на заносчивую речь Ватрухина, хотя любопытно уставившиеся на него глаза собрания и публики и сердитые сигналы головой, подаваемые Коптевым, ясно показывали ему, что не ответить Ватрухину значит признать себя побитым в глазах и друзей, и врагов.

— Баба, струсил! — ворчал Трофим Иванович на ухо Таранову. — Ей-богу, я думал о нём лучше, а он кислятина! Теперь дал ходу этому индюку.

Протасьев с своей дерзкой усмешкой послал ликующему Ватрухину едва заметный поцелуй кончиками пальцев, замеченный, впрочем, всеми без исключения.

— Отлично, отлично, — почти громко говорили дамы, сидевшие около m-me Каншиной.

— Не пикнул, как в воду окунулся, — шептались чиновники, насмешливо поглядывая на Суровцова.

Глашенька была почти в отчаянии; в её глазах всякий холостой мужчина был непременно защитником благородных принципов, всякий женатый — отсталых и вредных.

— Я устраню последнее сомнение, господа, — развязно объявил Каншин, — к сожалению, нам не предстоит решать о призыве вновь старых деятелей; я уполномочен заявить почтенному собранию, что наш достоуважаемый председатель управы, Илья Петрович, не чувствует в себе силы вести долее бремя земских дел. Несмотря на наши горячие настояния, он положительно отказался баллотироваться. — Седой полковник поднялся, кивая утвердительно головою и что-то сконфуженно бормоча. — Поэтому нам предстоит, господа, избрать ему достойного преемника из молодых людей, столько же просвещённых, сколько практически знакомых (Каншин сильно надавил на это слово) с вопросами нашего местного самоуправления. И конечно, лучше всего было бы обратиться к тем лицам, которых общественная деятельность происходила, так сказать, на глазах наших и, стало быть, хорошо известна представителям местного населения. Кого вам угодно, господа, просить в председатели управы?

— Просим Николая Дмитриевича! Николая Дмитриевич Овчинникова! — закричали в разных местах.

— Николай Дмитриевич, — официальным тоном обратился к племяннику предводитель, — собрание желает вас баллотировать в председатели управы. Угодно вам уступить желанию собрания?

— Как собрание желает, почему ж, я готов! — с наигранною небрежностью отвечал Овчинников, едва приподнимаясь в ответ на шумные крики гласных, вставших со своих мест.

Баллотировочный ящик словно сам собою явился на столе перед Каншиным.

— Господа, баллотируется в председатели управы титулярный советник Николай Дмитриевич Овчинников! — провозгласил предводитель и, обращаясь к племяннику, опять сказал совершенно официальным тоном: — Потрудитесь оставить залу на время вашей баллотировки!

С Овчинниковым вышел Ватрухин, Протасьев и другие. Все пророчили блестящий успех. Овчинников, закурив какую-то мудрёную коротенькую трубочку, каких ни у кого не было ни в Шишах, ни в Шишовском уезде, с притворным равнодушием раскачивался на кресле, окружённый своими сторонниками, и болтало всяком вздоре. Но сердце его болезненно прислушивалось к глухому звуку деревянных шаров, раздававшемуся из залы собрания. Голос Каншина однообразны выкрикивал имена и фамилии гласных, подходивших к ящику.

Против самого ящика сидел Коптев, положив голову на обе свои огромные руки, и внимательно следил за направлением рук и глаз всех клавших шары.

— Ну, что? Как? — тихонько спросил его Таранов.

— Пополам! — уверенно отвечал Коптев. — Пока белые двумя шарами обогнали.

— Пройдёт! — сказал Таранов.

— Кое-как пройдёт…

Шумною гурьбою двинулись к столу все гласные, когда Демид Петрович, положив свой собственный шар, выдвинул правый ящик.

Овчинников остался совершенно один и с сдавленным сердцем барабанил в окно, мурлыча вполголоса известную французскую песенку:

Лицо Демида Петровича изумлённо вытянулось, когда он заглянул в ящик. Дрожавшею от волнения рукою он стал выкладывать на тарелку белые шары. Гласные переглядывались с недоумением. Овчинников уже бывал на выборах и знал, какой дружный взрыв поздравлений и криков вызывает ящик с несомненно избирательными шарами. Значит, опасность была велика, если ни Ватрухин, ни Протасьев, никто не бежал к нему объявить победу, а все в зловещем молчании ожидали окончания счёта. Пальцы его забарабанили сильнее, а слова песни всё тяжелее сходили с языка.

— Двадцать два неизбирательных; избирательных двадцать два! — сдержанным голосом объявил предводитель.

— Свой двадцать третий! Выбран! — тихо, но явственно произнёс кто-то.

— бормотал в это время Овчинников, и вдруг поперхнулся, побледнев, как платок.

Ватрухин и другие шли к нему, стараясь устроить весёлые лица.

— Поздравляю с победой! — говорил Ватрухин. — Расцелуемтесь по-русски… вот так…

— Eh bien, eh bien! Ну, вот и кончено, — бормотал несколько сконфуженный Протасьев, пожимая руку Овчинникова. — Надо было предвидеть, что так закончится…

Овчинников отвечал на поцелуи и пожатия красный, как рак. Всем было неловко и очень досадно. Каншин подбежал тоже, окончив счёт чёрным.

— Ну, юный председатель, обнимемся на радости, — говорил он в первую минуту с притворною улыбкою.

Ватрухин отвёл его в сторону.

— Каково? — спросил он, полный ярости и негодования.

— Тут что-то непонятное… Я просто голову теряю, — дрожащим от смущения голосом отвечал Каншин.

Подошёл Волков с надутым и вытянутым лицом.

— Вот до чего довели! — угрюмо объявил он. — Каковы канальи!

— Не понимаю, ничего не понимаю, — растерянно говорил Каншин, разводя обеими руками.

— Чего тут не понимать? Дело ясно, как день! Все одиннадцать мужицких налево с Тарановым, Коптев налево, Суровцов налево, четыре городских налево, да эта ещё сволочь лохматая, Жуков с компанией, — вот и двадцать два!

— Двадцать два! Это что-то невероятное! — ужаснулся Каншин. — В самое скверное время они доходили до восьми; девять не было ни разу во все шесть лет… и вдруг двадцать два… Тут, воля ваша, что-то не так… Тут какая-то таинственная загадка.

— Вы говорите, городские? Городские непременно наши! — спорил Ватрухин.