Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Был уже апрель. Прошли дожди, и несколько дней стояло тепло, посвистывали первые скворцы, иные утверждали, что видели даже трясогузку, а нашлись и такие, кто будто бы слышал трели жаворонка. Но лед на озере был еще крепок. Правда, снег, покрывавший лед, стаял, и местами воды поверх льда было столько, что порывы ветра гнали мелкую рябь. Но сами зимние дороги — эти проложенные по льду ценой напряженных усилий, пота, надежд, ругани, разочарований, усталости пульсирующие артерии страны — высились над водой, оставаясь еще крепкими, вне всеобщих перемен, вызванных весной. Поверхность дорог была прочной и сухой. Особенно хорошо чувствовал себя на такой дороге пешеход, а если навстречу ему ехала телега, у него была возможность посторониться, не сходя в водянистое месиво. Вешки торчали прямо, словно гарантируя, что дорога еще вполне пригодна для движения.

По такой дороге однажды под вечер Силья шла на север, в деревню, где церковь. Солнце готовилось зайти за горизонт, приглядев для этого подходящее место — глубокую впадину между горами и холмами на северо-западе. Но покуда оно находилось еще в трех пальцах от горизонта — этот старинный способ измерения как-то показал Силье отец в один из приятных моментов совместного времяпрепровождения, и теперь она вытянула руку с тремя худенькими прозрачными пальцами, как отец тогда, на покосе, в глухомани… Девушка шла своим путем — и поскольку на ледяной равнине никого не было видно, она чувствовала себя вольно и шагала радостно, как бы пританцовывая под мелодию, которую сама же тихонько напевала. Солнце краснело, озаряя всю округу. Вешками, ограничивающими дорогу, служили воткнутые в лед сосенки и елочки, которых зимние ветры и мужчины-возчики лишили лишних веток. Черные на фоне вечернего зарева силуэты этих вешек казались вблизи огромными, да еще поднимались и опускались в глазах девушки в такт ее веселым шагам. Молоденькая девушка, шагающая по дороге, вскинула голову, чтобы ощутить ласковые лучи вечернего солнца на своем лице. При этом она скорее почувствовала, чем смогла увидеть, как на скулах заалел отсвет закатного зарева, и продолжала мурлыкать все ту же мелодию, в такт которой двигались ноги…

Небо, казалось, пребывало в одинаковом настроении с девушкой. И Силья, слегка опьяненная тем, что вечернее солнце начинающейся весны ласкало ее лицо своим светом, позволила выплеснуться наружу накопившимся в молодой душе чувствам и переживаниям. Ведь она — как и тысячи ее сверстниц из ближайших и дальних деревень, хуторов и безземельных хозяйств, там, за лесами — с каждым годом жизни все полнее и полнее ощущала осень и весну, зиму и лето, узнавала, как в сменявшихся временах года люди, животные и растения ведут себя, живут и размножаются, и чего только с ними не случается: хорошего и дурного, устрашающего и согревающего душу — и еще такого, чего сознание признавать не желало. Ведь ей уже доводилось видеть, какое выражение лица бывало у иной девушки постарше в тот священный вечер, когда ее оглашали с ее будущим мужем… Видела она и как кормили грудью крохотного младенца, единственным намеком на существование которого еще неделю тому назад была лишь его грузная и тяжело ступающая мать… Видела она, как избивали мужчину и как при забое скотины собирали и помешивали кровь; и с ее собственным телом происходили таинственные изменения — некоторые накапливались постепенно, а иные захватывали ее врасплох, смущая душу, — и она размышляла обо всем этом где-нибудь на выпасе, когда выдавались моменты поспокойнее… Приходилось ей самой и бороться, и побеждать. Но общим итогом было, однако же, то, что душа трепетала в упоении, словно зажженная заревом закатного апрельского неба… Прямая, крепкая дорога была достаточно длинной для размышлений.

Но затем навстречу попалась лошадь, запряженная в сани. Силья была в столь глубокой задумчивости, что на нее чуть не наехали. Она отступила в сторону — мимо проехал какой-то мужик из соседней деревни, он поздоровался с нею. Но к задку саней были еще прицеплены финские санки, и на полозьях их… стоял Оскари Тонттила.

Эта нечаянная встреча непривычно сильно взволновала Силью. Девушка враз позабыла о пылающем зареве заката, она больше не смотрела ни на алевшее небо, ни даже на этих проезжающих мимо. Ее большие и ясные глаза были, конечно, открыты, но в первый миг они ничего не видели — она глядела как бы внутрь самой себя. Там, в глубине души, что-то внезапно разбилось вдребезги. И мелодия, которую она все время напевала, смолкла.

Не удивительно, что девушка так изумилась произошедшему в ее душе. Ведь Оскари, отправляясь по белу свету, был для нее не более чем знакомый — да и приятельство их тогда шло к разладу. Но что же случилось теперь? Почему ее испугало и взволновало появление Оскари? Почему показалось невозможным — а такое внезапно ей представилось, — чтобы он, как прежде, пошел ее провожать, случись им как-нибудь встретиться вечером? Если бы сейчас была осень и темнота и Силья шла бы по лесной дороге, где шумит ветер, она бы наверняка в испуге прибавила ходу. И затем, уже в деревне, где церковь, она вдруг ощутила свою почти полную беззащитность, а возвращаясь обратно по льду, и в самом деле словно боялась чего-то. И был уже поздний весенний вечер, так что небо сделалось синим и там сияло несколько звезд, но если же посмотреть подольше, то можно было увидеть их еще много-много. С ледяной равнины, откуда небесный простор открывается широко, можно легко заметить, что знакомые созвездия расположены теперь иначе, чем, например, в рождественскую неделю, когда случалось поглядеть на небо, направляясь куда-нибудь вечером. И также, как положение звезд на небе, изменилось что-то вокруг, да и в самой Силье, и с этим ничего невозможно было поделать. Силья вовсе не надеялась, что после этого немного тревожного перехода по льду ее ждут в людской Нукари веселые, шумные вечерние посиделки, — нет… И в доме, когда она вернулась, было совсем тихо. Все дела этого дня уже завершены, и Силья стала укладываться спать, но как-то медленнее, чем обычно.

Затем Силья встретила Оскари лишь через неделю, в воскресенье вечером. Правда, она все время думала о нем, вернувшемся домой, невольно вспоминала его во время работы, вечером, укладываясь спать, и утром, проснувшись. И она не переставала удивляться самой себе и тому, как этот человек за время своего отсутствия сделался для нее важен.

Наконец наступило следующее воскресенье. Такое сырое, весеннее, апрельское воскресенье. Ездить и ходить по льду уже перестали, местами открылась вода, а огромные льдины, поворачиваясь, дрейфовали по течению. Большой кусок зимней дороги развернуло поперек и прибило к берегу; плотная полоса конского навоза, пустые размокшие коробки из-под папирос, обрывок гужа — вид всего этого пробуждал у людей весеннюю тоску. Зима прошла. Со стрех на северной стороне домов капало весь воскресный день, капли продолбили глубокую дыру во льду на углу дома. Но к вечеру похолодало, на стрехах стали незаметно вырастать маленькие сосульки, капли перестали падать в продолбленное ими углубление, и его затянуло льдом. А наутро, в понедельник, весь мир пахнул морозцем и бодрое солнце светило на голубоватые сосульки, краснеющие сережки ольхи и серые стены построек.