Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады

— Ну ладно, — сказал он, — испытание вы выдержали лучше некуда, но как хотите, а мне надобно исполнить свой долг.

Теперь мне только и оставалось, что взять его на испуг и хоть покуражиться над ним напоследок, а там будь что будет!

— Подите прочь, — сказал я, вставая. — Это уже слишком. В своем ли вы уме? — И словно бы тут же устыдившись такой вспышки, прибавил: — Я не хуже всякого другого понимаю шутку, но вы совсем забылись. Пошлите-ка мне моего слугу и счет.

Оставшись один, я сам подивился своей отчаянной выходке. Я его оскорбил, выгнал вон, вот теперь-то ему и кликнуть полицейского. Но по некоему прирожденному вероломству он невольно избегал прямых путей. И при всей своей ловкости он на сей раз упустил отличную возможность прославиться. Мы с Роули взяли свой багаж и, туманно объяснив, что направляемся «полюбоваться озерами» — какими и где мы пояснять не стали, — пешком покинули дом моего любезного друга, и он нам не препятствовал, лишь, опершись подбородком на руку, провожал нас угрюмым взором, все не зная, не дал ли он маху.

Я полагаю, что с блеском вышел из трудного положения. Я был уличен, изобличен, и мне предложено было поступить, как поступил бы всякий на моем месте, но этот естественный и неизбежный, казалось бы, шаг был бы для меня роковым. Однако я не потерял головы, выдержал характер и против всякого ожидания снова вырвался на свободу — и вот шагаю по большой дороге. Случай этот послужил мне уроком никогда не отчаиваться и в то же время помог уяснить, какая в моем положении требуется предусмотрительность и сколь неверное, сложное, чреватое всяческими неожиданностями предприятие — мой побег! Пример сей — когда жизнь моя висела на волоске из-за сущего пустяка, из-за pourboire — наглядно показывал, сколько опасностей подстерегает нас на каждом шагу. Хотя, строго говоря, самую первую ошибку я совершил еще прежде: ежели бы я не позволил себе сверх меры разоткровенничаться с малюткой Долли, не было бы и всех этих треволнений в Керкби-Лонсдейлской гостинице. Я накрепко запомнил урок и обещал себе не давать отныне волю чувствам. Какое мне, собственно, дело до сломанных фаэтонов и до потерпевших крушение путешественников! У меня и так хватает забот, и безопаснее всего проявлять чуточку больше вполне естественного себялюбия и чуточку меньше неразумного добросердечия.

О следующих пятидесяти или шестидесяти лье рассказывать не стану. Читателю, верно, уже прискучили дорожные сцены, да и у меня нет причины с удовольствием вспоминать эту часть пути. Мы с Роули больше занимались тем, что старались запутать наши следы, но, как оказалось, отнюдь в этом не преуспели, ибо кузен Ален без всякого труда проследил путь малиновой кареты до Керкби-Лонсдейла, где хозяин гостиницы, должно быть, кусал себе локти, узнав, кого он упустил, а потом — и до ворот почтовой конторы в Эдинбурге. Судьба не благоволила мне, и зачем стану я рассказывать о взятых нами предосторожностях, если они никого не обманули, и об утомительных ухищрениях, которые ни к чему не привели?

Мы въехали с Роули в Эдинбург на склоне дня, под волнующие звуки сторожевой трубы и цоканье копыт по мостовой. Вот я и на поле битвы: в том уголке земли, где сидел в плену, где совершил свои знаменитые подвиги, откуда бежал; в городе, где живет моя любимая. Сердцу сделалось тесно в груди, редко я чувствовал себя таким героем, как в эту минуту. Я сидел подле кучера, скрестив руки на груди, с каменным лицом, смело смотрел в глаза встречным и каждое мгновение готов был к тому, что кто-нибудь узнает меня и поднимет тревогу. Сотни жителей Эдинбурга бывали в Крепости, где до появления Флоры я имел привычку держаться на виду, и мне кажется просто непостижимым, что меня не узнали. Но выбритый подбородок уже сам по себе неплохой маскарад, и человек, носивший зеленовато-желтую одежду арестанта, совсем иначе выглядит, когда на нем тонкая сорочка, отлично сшитый мышиного цвета плащ, подбитый черным мехом, узкие панталоны модного покроя и шляпа с неподражаемо изогнутыми полями. В конце концов куда скорее сам я мог узнать кого-либо из наших посетителей, нежели они — опознать несчастного узника в таком щеголе.

Я рад был оказаться наконец на вымощенном плитами тротуаре и скрыться из глаз толпы, которая дожидалась почты. И вот на склоне субботнего дня, в канун пресловутого шотландского воскресенья, мы идем по новому городу Эдинбургу, обремененные своим багажом. Мы все несем сами. Я не пожелал нанимать извозчика и даже от услуг носильщика отказался — ведь он потом мог послужить связующим звеном между моей квартирой и почтовой станцией, а тем самым между мною, малиновой каретой и Эйлсбери. Я твердо решил окончательно оборвать цепь улик и во всем, что касается соблюдения осторожности, начать жизнь сначала, на новый лад. Первым долгом надобно было поскорее подыскать квартиру. Это было всего важнее, ибо в тот час и в том квартале, где нам встречались по большей части люди состоятельные — денди, щеголи, светские барышни — или почтенные адвокаты, доктора и иная ученая публика, направлявшаяся домой обедать, мы в своем модном платье и с громоздкой ношей, без сомнения, бросались в глаза.

На северной стороне Сент-Джеймс-сквер, в окне четвертого этажа, мне посчастливилось приметить объявление о сдаче комнат. Цена и удобства моего жилища были мне равно безразличны; при выборе его я придерживался единственного правила: «в бурю хороша любая гавань», и потому мы с Роули, не мешкая ни минуты, вошли в подъезд и поднялись по лестнице.

Двери нам отворила угрюмая особа в бомбазиновом платье; вид у ней был такой, словно ее всю жизнь гнетет тяжкий груз бессчетных потерь и последнюю утрату она понесла, быть может, лишь накануне нашего приезда, так что, обратясь к ней, я невольно понизил голос. Она отвечала, что да, комнаты сдаются, и даже показала нам их — гостиную и спальню a suite, [54] Смежные (франц.) . из которых открывался превосходный вид на Ферт-оф-Форт; комнаты были просторные, уютно обставленные, на стенах картины, на каминной полке раковины, на столе несколько книг — все, как я увидел после, религиозного содержания и все подарены «моей духовной сестре» или «моему благочестивому другу во Христе, Бетии Макрэнкин». Но дальше этого мы не пошли; моя «духовная сестра» никак не желала совершить самый, казалось бы, естественный и приятный поступок на свете — назвать цену, а только стояла и качала головой, да время от времени как-то постанывала, точно голубь, вся — олицетворение уныния и настороженности. Такого сварливого голоса я еще отродясь не слыхал, и у меня звенело в ушах, когда она громоздила перед нами гору затруднений и препятствий.