Кальман Миксат - Том 2. Повести

— Эх, если бы можно было, мы бы сказали. Но не такие уж мы дураки, чтобы говорить.

Так день за днем, из месяца в месяц незримо скиталось «жамское дело», перекочевывая от одного обеденного столика к другому в корчмах, по клубам и коридорам, пока, наконец, в один прекрасный день не появилось на сессии парламента в виде интерпелляции.

В гробовом молчания слушали правые, — левые же беспокойно ерзали, особенно при чтении той части, где говорилось, что увезенный в сумасшедший дом профессор голосовал против правительства на прошлых выборах. (Громкие возгласы: «Мы сразу же так и подумали!»)

Таким образом, «жамское дело» снова всплыло на божий свет. Правда, сама интерпелляция произвела странное впечатление: будто спящий медведь повернулся на другой бок, чтобы снова уснуть.

Так лежало «жамское дело» на «другом боку» долго, о нем забыли. Тем временем возникли другие, более важные дела, затем наступили пасхальные каникулы, так что министр ответил на интерпелляцию лишь в одну из сред мая.

На большом переполненном балконе собралось много стариков, важных дам в шляпах со страусовым пером, то и дело шелестевших шелковыми платьями, членов казино, представителей высшей знати, поблескивавших моноклями, и несколько знакомых нам лиц из числа завсегдатаев «Павлина». Глядите-ка, это господин Млиницкий! А вот и господин Ковик, а вон там — господин кантор.

В нашу задачу не входит подробное описание собрания, мы просто приведем необходимый для нашего рассказа отрывок из речи министра, зафиксированной в дневнике парламента.

«Уважаемый парламент, интерпелляция уважаемого господина депутата состоит из двух частей. Одна часть относится к так называемым тайнам мадридского двора, другая касается обращения с профессором Тивадаром Дружбой. (Возгласы: «Мы слушаем, продолжайте!») В связи с этим на основании официальных данных, полученных мною от губернатора и из других инстанций, довожу до сведения парламента следующее:

Жамский дворец, по законно оформленному контракту, лежащему передо мной, сняла в аренду на несколько лет у зойомского жителя, ныне покойного адвоката Копала, некая Катерина Майлинген, пожилая дама прусского происхождения, которая вместе со своей обычной прислугой прошлым летом по предписанию врачей проживала там до поздней осени. В начале ноября она возвратилась к себе на родину, и дворец стоит пустой. (Голос слева: «Ближе к делу, о графе говорите».) Ведь я как раз о нем и говорю, констатируя, что не он арендатор дворца, что он не причастен к этому делу, если не принимать во внимание того, что он раз или два — по моим сведениям, всего лишь раз — нанес визит почтенной и уважаемой даме, которую знает еще с того времени, когда был нашим атташе в Берлине. (Оживление слева.) Но, уважаемый парламент, это не такой случай, который требует принятия каких-то особых мер или вмешательства со стороны министра. (Веселый смех и возгласы одобрения справа.)

Относительно же второй части интерпелляции, касающейся господина Дружбы, должен сказать, что ответ, данный мною на первую часть, одновременно объясняет, почему с ним поступили именно так, а не как-либо иначе. Даже не принимая во внимание медицинских документов, которые делают вполне вероятным наличие умопомешательства, сам по себе отчет, сочиненный несчастным профессором о своих впечатлениях в жамском дворце, в общем и целом не может быть фактически ничем иным, как продуктом больного мозга, перенесшего сильное потрясение. (Возгласы справа: «Правильно! Верно!») Уважаемый парламент! Все, что приписывалось оклеветанному вельможе, моему почтенному другу, не соответствует действительности. Он не только не может быть замешан в таком грязном деле, но даже и в мыслях своих далек от чего-либо подобного. Что касается, если можно так выразиться, пикантных похождений некой девицы из Буды, то она тоже незаслуженно опорочена, ибо все это время находилась у своих краковских родственников, а теперь, пользуясь доброй славой, тихо и мирно живет в доме у своей матушки. Поэтому ясно, что все это высосано из пальца, вернее, не из пальца, а измышлено больной головой помешавшегося человека. В результате возникла необходимость принять должные меры, чтобы вышеназванный профессор, как душевнобольной, мог получить соответствующий уход там, где он находится.

Прошу принять мое заявление к сведению. (Общее, шумное одобрение.)

Парламент стоя одобрил ответ правительства на интерпелляцию.

Когда окончилось заседание, депутаты, как пчелы из улья, устремились по коридору к выходу. На лестнице, ведущей с балкона, в общем беспорядочном шуме выделился мощный надтреснутый бас:

— Я готов поклясться: все, что утверждает Дружба, до единого слова правда!

Многие взглянули в ту сторону, откуда раздался голос. По лестнице спускался огромный человек с закрученными усами, ведя под руку дородную даму. Его никто не знал, за исключением завсегдатаев «Павлина». Это был Винце Манушек, который, как видно, успел уже подцепись новую вдовушку.

Неизвестно почему: то ли не доверяя словам министра, то ли стремясь лично убедиться в его честности, то ли желая поразмыслить над решенными делами, но часть депутатов, главным образом молодых, сговорилась пойти ужинать в «Павлин» и посмотреть на один из объектов интерпелляции.

Был чудный тихий майский вечер, и они пошли. Их нашествие вызвало в «Павлине» настоящий переполох. Важных господ в цилиндрах было так много, что в «Павлине» царило праздничное оживление.

Ягодовская, чуть не разрываясь на части, вертелась как белка в колесе. Шипширица помогала ей. Она была очень мила, и молодые люди так и пожирали ее глазами вместе с ее пестрой перкалевой юбкой. Жаль только, что вид у нее был печальный, как у монашки.

Депутаты пытались заигрывать с нею, но она что-то вяло реагировала на это, отвечая лишь рассеянной, болезненной улыбкой.

— Не удивительно, — объяснял Млиницкий, подсевший немного поболтать к столику депутатов. (Такое поведение импонирует другим завсегдатаям.) — Девушка просто извелась с тех пор, как вернулась домой из Кракова. И все из-за этой несчастной сплетни! Такие молоденькие болезненнее воспринимают все это. Как же! И сегодня попала на языки, я хотел сказать на повестку дня парламента. Обидно ей это до слез и стыдно.

— Неужели правда, будто ее продала мать?

— Ну конечно, неправда! — возмущенно воскликнул Млиницкий, энергично размахивая руками. — Ох, какая несправедливость! Только сумасшедший мог выдумать такое. Мать? Ягодовская? Ведь она ее обожает, дрожит над ней. Если бы вы знали, какая это замечательная мать! Да что там «замечательная» — святая! Дружба и сам считал ее такой. Но что поделаешь, потерял разум… и ему не стоит его искать, потому что, найдя его, он уже окончательно рехнется, узнав, каких дел натворил, лишившись рассудка. Эй, шипширица, душенька, принеси и мне один фрёч!