Кальман Миксат - Том 2. Повести

Старый дядюшка даже окликнул его несколько раз:

— Ну что ты вертишься, братец? Или тебя тоже блохи кусают?

Несмотря на блох, старик почти тут же уснул, а вот «блошка», закравшаяся в сердце Михая, никак не хотела оставить его в покое: «Почему Эржи вдруг стала так холодна ко мне?»

Вот тут-то и шепнуло ему ответ его шестое чувство.

Поднявшись утром чуть свет, он заказал у садовника букет цветов для Эржике. Пока садовник подбирал цветы, Михай дважды спрашивал у него, нет ли в его саду каких-нибудь особенно красивых цветов.

Садовник рассердился.

— Где же вы, сударь, видели гвоздики и розы красивее, чем эти? В Будапеште? Это другое дело. Шельмецкая земля, у которой все нутро пробуравлено шахтами, не станет ради вас, сударь, такие же цветы рожать, как на будапештских песках. Большего от нее нельзя требовать. Хорошо, хоть такие есть, и то только потому, что я поддерживаю в ней желание жить. Говорю вам, ради меня родит она цветы!

Но хоть и рассердился на Марьянского господин Патона, а букет у него получился на славу. Посыльный, отнесший букет барышне, получил от нее двадцать крейцеров на чай.

Перед обедом к Борчани отправился и сам Михай, но один, без дядюшки.

— Я тем временем в городе поразнюхаю, что и как, — заявил Кёрмёци.

Эржике без тени смущения на лице поспешила навстречу гостю. Она была очень хороша: в белой кружевной блузке, застегнутой у шеи пряжкой из чешского искусственного граната; вокруг талии вился желтый кожаный поясок, а из-под него почти до пола алая юбка; почти — потому что в самом низу она оставляла ножки открытыми — ровно на столько, чтобы свести человека с ума.

А эта кружевная блузка! Сквозь кружева можно было разглядеть корсет и даже проступающие сквозь его полотно «рыбьи косточки», или, вернее, красивую девичью талию, разделенную этими косточками на клеточки!

Ну, а остальное — это уж удел фантазии! Ибо никто, как она, — казначейша любви. Ведь если бы любовь сулила лишь то, что в ней есть в действительности, — она была бы скупердяйкой. Действительность — жалкий нищий по сравнению с фантазией, хотя и постоянно обворовывает ее.

Завязался томительный разговор (да и то благодаря репликам госпожи Маржон): говорили о погоде, Марьянский — о своей «Пальфе», тетушка — о былых масленицах, Эржи — о золоте в земле, которое постепенно иссякает на приисках, но возвращается снова в землю на кладбищах в виде сережек и колец на пальцах погребенных. Затем она, словно случайно вспомнив, поблагодарила Марьянского за букет, и тут-то между ними произошел небольшой диалог, который, мне думается, стоит того, чтобы привести его здесь целиком. Марьянский заметил:

— Это я вам взамен вчерашнего цветка прислал.

— Так он же не вам был подарен, — возразила Эржи строптиво.

— Знаю, романтическому разбойнику. Угадал?

Эржике, сверкнув белыми зубками, весело рассмеялась.

— Вы — великий кудесник, Марьянский! Угадываете самые большие мои причуды. Однако, ваше высокоблагородие учено-степенство, если вы хотите знать, — тут личико милой озорницы приняло серьезное, торжественное выражение, — вчера вы мне, признаюсь, чуточку даже понравились.

Марьянский, задетый ее насмешливой, задиристой интонацией, отвечал в тон ей:

— О, я нахожу это вполне естественным. Ведь какая изумительная картина: у ног маленькой Эржи — грозный разбойник, какой-нибудь Глигор Пинте или Яношик! * Об этом можно было бы потом всю жизнь рассказывать. Да, тут уж всему виною — я. Но не может же человек каждый день менять свои занятия. И потом, если бы я хоть знал! Увы, вчерашний день миновал, а сегодня — у нас уж нынешний. Попроси я вчера вашей руки, вы, может быть, ответили бы согласием?

— Нет.

Михай начал свертывать сигарету, но она у него никак не получалась: то рвалась бумага, то высыпался табак.

— Видите, снова причуда. Это из какого еще романа? Нравился, а замуж за меня не пошла бы. Из этого следует логический вывод, что…

— Что же?

— Что, поскольку сегодня я вам не нравлюсь, вы можете ответить мне согласием.

Эржи мечтательно склонила набок головку и, безвольно уронив руки, промолвила:

— Возможно.

— Покорнейше благодарю.

Весь этот разговор был, разумеется, шуткой, игрой. У Амура тоже есть коготки. Это был и отказ — но только на один раз, было в ответе и «да» — но не навечно. И снова остался Марьянский в сомнении и неуверенности. У него перед глазами стояли два компаса: один показывал в его сторону, другой — в противоположную. Какой же из двух — правильный? Вот почему умные мореходы на корабле имеют три компаса: будь у них только два, причем один неисправный, они не знали бы, в каком направлении им идти дальше. Когда же у моряка три компаса — правилен тот курс, который одновременно указывают две стрелки…

Поэтому-то Михай, уйдя из дома Борчани, и начал подыскивать себе такую третью стрелку. В номере гостиницы он застал Кёрмёци, который, сидя подле чемодана, тщетно пытался втиснуть в него свои вещи.

— Черт бы побрал все это барахло. Всегда его на обратном пути почему-то больше.

— Что вы делаете, дядюшка?

— То же самое, что и ты сейчас начнешь делать. Собираюсь домой.

— Сейчас?

— Да, сейчас, — тяжело отдуваясь, проговорил старик и так наподдал каблуком сапога закрывшийся наконец чемодан, что тот кубарем полетел под кровать. — Сделали дело, пора и в путь. Загребли три мешка ветру.

— Что случилось, скажите ради бога? — испуганно воскликнул Марьянский.

— А то, братец, что был я сейчас в местном банке. Заведует им мой приятель Янко Кожехуба. От него-то я и узнал, что Борчани по уши в долгах. Был я и у нотариуса, Сепи Чорованского, моего дальнего родственника, и убедился, что закладной лист имения в Сельакна вдоль и поперек испещрен именами кредиторов, и первые из них насмехаются над последними. Как, достаточно с тебя этого?

Михай опустился на стул, словно не в силах выслушать этот рассказ стоя. Лицо его побледнело, а на лбу проступил холодный пот.

— Нет, недостаточно! — глухим голосом возразил он, постукивая тростью по ковру. — Уже недостаточно. Теперь слишком поздно.

— Не понимаю. Что — поздно? — удивился старик, но в голове его уже зародилась догадка. — Несчастный! — воскликнул он. — Уж не был ли ты там и…?

— Был, но…

— Не сделал же ты ей предложение?

— Нет, — признался Михай бесконечно печальным голосом.

— Ну, слава тебе господи! Великий камень скатился у меня с сердца. Ведь нет у них ничегошеньки, даже приличного платья подвенечного нет или там мебели. Я готов сквозь землю провалиться от стыда перед тобою. Это я уверил тебя, что там есть «похлебка». А есть там всего-навсего штук двенадцать нижних юбок и столько же серебряных ложечек…