Томас Гарди - Тэсс из рода дЭрбервиллей. Джуд Незаметный

— О, господи! А что же потом?

— Ну вот, теперь ты на меня рассердился! — воскликнула она, и в ее серебристом голосе вдруг зазвучала низкая трагическая нотка. — Знала бы, ни за что не стала бы рассказывать!

— Нет, я не сержусь. Расскажи мне все.

— Ну что ж, деньги его я вложила в дутое предприятие и все потеряла. Некоторое время жила одна под Лондоном, а потом вернулась в Кристминстер, потому что мой отец — он тогда тоже жил в Лондоне возле Лонг-Эйкра и начал заниматься художественной резьбой по металлу — не хотел принять меня к себе. Я устроилась в церковной лавке, где ты меня и нашел… Вот видишь, я же говорила, что ты не знаешь, какая я дурная!

Джуд глядел на сидящую в кресле девушку, словно желая глубже распознать существо, которому дал пристанище. Когда он заговорил, голос у него дрожал:

— Как бы ты ни жила в прошлом, Сью, я уверен, что ты так же невинна, как и непосредственна.

— Не так уж я невинна, если развенчала пустую куклу, разодетую мечтой, — сказала она, деланно усмехаясь, однако он почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Но у меня не было ни одного любовника, если ты это имеешь в виду! Я осталась, какой была.

— Я тебе верю. Зато другие женщины не остались бы.

— Быть может, они лучше меня. Меня называют холодной, бесчувственной. Но это не так! Самые безудержно эротические поэты бывали самыми сдержанными людьми в повседневной жизни.

— Ты рассказала о своем университетском друге мистеру Филотсону?

— Да, с самого начала. Я никогда не делала из этого секрета.

— И что он сказал?

— Он меня не осудил… сказал только, что я для него все, что моя прошлая жизнь не имеет для него значения, ну и все такое прочее.

Джуд был подавлен; казалось, она уходит от него все дальше и дальше со своими странностями и удивительным непониманием отношений между мужчиной и женщиной.

— Ты на меня правда не сердишься, милый? — спросила она вдруг с такой необыкновенной нежностью в голосе, что даже не верилось, будто это говорит та самая женщина, которая только что беспечно поведала ему свое прошлое. — Кажется, я могу обидеть кого угодно на свете, только не тебя!

— Не знаю, сержусь или нет. Знаю только, что ты мне очень дорога!

— И ты мне дорог не меньше.

— Но не больше. Впрочем, я не вправе так говорить. Не отвечай на это!

Воцарилось долгое молчание. Он чувствовал, что она поступает с ним жестоко, хотя в чем именно, он не мог бы сказать. Казалось, сама ее беспомощность делает ее сильнее его.

— Хоть учился я и упорно, но в некоторых вопросах остался совершенным невеждой, — сказал он, чтобы переменить тему разговора. — Сейчас, видишь ли, я с головой ушел в теологию. Если бы тебя не было здесь, как ты думаешь, чем бы я занимался? Я бы читал вечерние молитвы. Едва ли ты захочешь…

— Боже упаси! — перебила она. — Лучше не надо, если ты не возражаешь. С моей стороны это было бы таким… таким лицемерием.

— Я так и думал, что ты не захочешь присоединиться ко мне, а потому и не стал предлагать. Но не забудь, что со временем я надеюсь стать достойным служителем церкви.

— Ты, кажется, говорил, что собираешься принять сан?

— Да.

— Так, значит, ты не оставил эту мысль? Я-то думала, ты уже от нее отказался.

— Что ты! Мне было так приятно думать сначала, что и ты разделяешь мои чувства в этом отношении, ведь ты так тесно соприкоснулась с англиканством в Кристминстере. А мистер Филотсон…

— Я невысокого мнения о Кристминстере, разве что о его интеллектуальной жизни, да и то с оговоркой, — серьезно сказала Сью. — Мой друг, о котором я тебе говорила, вылечил меня от этого. Он был самым неверующим человеком из всех, каких я знала, и самым высоконравственным. А интеллектуальность Кристминстера — это молодое вино в старых мехах. Все средневековое должно отпасть от Кристминстера, погибнуть, иначе погибнет сам Кристминстер. Конечно, иной раз никак не можешь отделаться от необъяснимой слабости к традициям старой веры, которую с трогательной и наивной искренностью поддерживает кучка тамошних мыслителей, но когда я бывала настроена особенно грустно и трезво, я всегда вспоминала слова:

О, страшная слава святых, мощи распятых богов! {187}

— Сью, если ты мне друг, ты не должна так говорить.

— Я больше не буду, милый Джуд! — В ее голосе вновь зазвучали взволнованные низкие ноты, и она отвернулась.

— В моих глазах Кристминстер еще не утратил всего своего великолепия, хоть я и негодовал, когда был отвергнут им.

Он говорил мягко, борясь с искушением довести ее до слез.

— Это город невежд, за исключением городского люда, ремесленников, пьяниц и бедняков, — сказала она, упорствуя в своем разногласии с ним. — Они-то знают, какова жизнь, не то что те, кто сидит в колледжах. Твой пример многое доказывает. Именно для таких, как ты, и предназначались колледжи Кристминстера, когда они создавались, для людей, одержимых страстью к науке, без денег, без связей, без друзей. Но тебя вытеснили сынки миллионеров.

— Ничего, обойдусь и без дипломов. Мои стремления выше.

— А мои — искать правды и широты, — сказала она. — Сейчас интеллект в Кристминстере тянет в одну сторону, а религия в другую, вот они и стоят на месте, словно два барана, сцепившиеся рогами.

— А что бы сказал мистер Филотсон…

— Это пристанище для фетишистов и духовидцев!

Он уже заметил, что всякий раз, как он спрашивал о школьном учителе, она переводила разговор на ненавистный ей Кристминстер. Он сгорал от мучительного любопытства узнать, как протекала ее жизнь в качестве протеже и невесты Филотсона, но она ни словом не обмолвилась об этом.

— Что ж, меня тоже можно причислить к ним, — сказал он. — Я боюсь жизни, и мне постоянно видятся призраки.

— Зато ты добрый и милый! — прошептала она.

Сердце так и подпрыгнуло у него в груди, но он промолчал.

— Ты сейчас пребываешь в трактарианской стадии, не так ли? — продолжала она деланно легкомысленным тоном, который принимала всегда, когда хотела скрыть истинные свои чувства. — Постой, когда же это было со мной?.. В тысяча восемьсот…

— Мне неприятен твой сарказм, Сью. Будь добра, сделай, как я попрошу! Я уже говорил, что в этот час я обычно читаю главу из Евангелия, а потом молюсь. Прошу тебя, возьми любую из моих книг, какая тебе понравится, сядь ко мне спиной и предоставь меня моей привычке. Ты никак не хочешь присоединиться ко мне?

— Я погляжу на тебя.

— Не надо. Не дразни меня, Сью.

— Хорошо, хорошо, я сделаю все, как ты сказал, я не буду тебя больше сердить, Джуд, — сказала она тоном ребенка, решившего быть послушным, и тут же повернулась к нему спиной. Возле нее лежала Библия маленького формата — не та, что была у него, а другая. Она взяла и листала ее, пока он молился. — Джуд, — сказала она весело, когда он кончил и вернулся к ней, — хочешь, я сделаю тебе новый Новый завет, какой я сделала для себя в Кристминстере?