Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 3

— Да. Филипп уехал на Дальний Запад.

— Как далеко?

— Он не пишет, но это где-то на самой границе. А все, что лежит западнее, помечено на карте лишь словами «индейцы» и «пустыня» и кажется таким же унылым, как молитвенное собрание в среду.

— Гм! Ему давно пора чем-нибудь заняться. Уж не собирается ли он выпускать там ежедневную газету для индейцев кикапу? [55] Племя алгонкинской группы, стойко сопротивлявшееся натиску белых колонизаторов, стремившихся изгнать их с родовых земель в долине реки Огайо; в 1819 г. остатки племени были все же принуждены переселиться в резервацию на территории Канзас, к западу от Миссури.

— Отец, ты несправедлив к Филиппу. Он собирается вступить в дело.

— В какое же дело может вступить молодой человек без всякого капитала?

— Он подробно не пишет, — не совсем уверенно ответила Руфь. — Что-то связанное с землей и железными дорогами. Ты ведь знаешь, в тех краях состояния наживаются самыми неожиданными способами.

— Вот именно, наивный ты мой котенок. И не только в тех, а и в этих. Но Филипп — честный малый и к тому же достаточно талантливый, чтобы пробить себе дорогу, — если, конечно, он бросит бумагомаранье. А тебе надо бы подумать о себе, Руфь, и не забивать себе голову приключениями этого молодого человека, пока ты не решила определенно, чего же ты сама хочешь от жизни.

Этот превосходный совет, по-видимому, не произвел особого впечатления на Руфь, ибо она продолжала рассеянно глядеть в пространство своими задумчивыми серыми глазами, не видя ничего вокруг, что не раз бывало с ней и прежде. Наконец она воскликнула с едва сдерживаемым нетерпением:

— Как бы я хотела уехать на Запад или на Юг — куда угодно, лишь бы уехать! Женщин все время стараются уложить в футляр: смолоду подгоняют под мерку и укладывают. Если нас и везут куда-нибудь, то опять же в футляре, под вуалью, а наше бесправие связывает нас по рукам и ногам. Отец, мне хочется сломать этот порядок и вырваться на волю!

Нужно было слышать, каким наивным и вместе с тем нежным тоном произнесла она эти слова.

— Придет время, и ты будешь ломать все что захочешь, ничуть не сомневаюсь. Женщины всегда так делают. Но чего тебе сейчас не хватает?

— Мне хочется стать кем-нибудь, хочется делать что-нибудь, работать. Неужели я должна покрываться плесенью и сидеть сложа руки только потому, что родилась женщиной? Это же глупо. Что со мной будет, если вы разоритесь и умрете? Чему я научилась, как я смогу заработать на жизнь себе, маме и сестрам? И даже будь я богата — разве вы хотели бы, чтобы я вела бесполезную жизнь?

— А разве твоя мать провела бесполезную жизнь?

— Это отчасти зависит от того, стоят ли чего-нибудь ее дети, возразила находчивая спорщица. — Какая польза, отец, от нескольких поколений людей, из которых ни один не продвинулся ни на шаг вперед?

«Друг Боултон» давно уже снял квакерское одеяние и вышел из Собрания; проведя полную сомнений юность, он до сих пор не определил своего кредо и с удивлением поэтому смотрел на неукротимого орленка, выросшего на его квакерской голубятне. Но он не стал высказывать вслух своих мыслей. Вместо этого он заметил.

— А ты посоветовалась с матерью, какую профессию выбрать? Ведь ты мечтаешь о какой-нибудь профессии, не так ли?

Руфь уклонилась от прямого ответа, она лишь посетовала на то, что мать не понимает ее. На самом же деле эта умудренная жизнью, спокойная женщина понимала прелестную бунтарку лучше, чем Руфь сама понимала себя. Возможно, что и у матери в прошлом была своя история и что она тоже некогда билась молодыми крыльями о клетку традиций, предаваясь мечтам о новом общественном порядке и переживая тот пламенный период в жизни всякого мечтателя-одиночки, когда еще веришь, что силой одного только разума можно изменить весь мир.

На письмо Филиппа Руфь ответила сразу же сердечным, однако лишенным излишней сентиментальности письмом. Филиппу оно очень понравилось, — как, впрочем, нравилось все, что делала Руфь. Однако у Филиппа осталось смутное впечатление, что письмо имеет больше отношения к ней самой, чем к нему. Выйдя из «Южного» прогуляться, он взял письмо с собой и на одной из самых малолюдных улиц перечитал его. Несформировавшийся и ничем не примечательный почерк Руфи показался ему своеобразным и необычным, не похожим на почерк ни одной другой женщины.

Руфь выражала свою радость по поводу успехов Филиппа и уверенность в том, что его талант и мужество помогут ему пробиться в жизни. Она будет молиться, чтобы бог послал ему удачу и чтобы индейцы в Сент-Луисе не сняли с него скальп.

Последняя фраза несколько озадачила Филиппа, и он пожалел, что написал ей об индейцах.

Эли Боултон и раньше часто не без тревоги говорил с женой о Руфи. Из всех их детей она одна не хотела мириться с запретами и унылой рутиной «Общества Друзей», не проявляла ни малейшего желания принять «внутренний свет» [57] По терминологии квакеров — состояние «религиозного экстаза», дающее право выступить во время собраний квакеров со словом покаяния или поучения. в качестве руководства к жизни бездеятельной и пассивной. Когда Маргарет Боултон рассказала мужу о новых планах Руфи, он удивился гораздо меньше, чем она ожидала. Более того, он сказал, что если женщина чувствует призвание к медицине, пусть она и занимается ею, почему бы нет?

— Но подумай, ведь она совсем не знает жизни, да и здоровье у нее плохое, — возражала его жена. — Разве такая слабенькая девочка сможет вынести все тяготы изучения медицины, а потом напряженную жизнь врача?

— А ты не подумала, Маргарет, каково ей будет отказаться от цели, к которой она стремится всей душой? Когда она в детстве болела, ты же сама заменяла ей учителей и знаешь, какая у нее сила воли, сколько настойчивости и решительности вкладывала она в учение. Она не успокоится, пока не испытает свои силы.

— Уж лучше бы она влюбилась и со временем вышла замуж, — заявила Маргарет с непоследовательностью, свойственной не одним только женщинам. Думаю, это излечило бы ее от некоторых идей. Может, если послать ее учиться в какой-нибудь другой город, она попадет в новую обстановку и мысли ее примут совсем другое направление?

Эли Боултон чуть не засмеялся, глядя на жену с нежностью, пронесенной им через все годы их совместной жизни.

— А ты разве не помнишь, что до нашей свадьбы, еще до того как ты вошла в Собрание, ты тоже была полна всяких идей, — сказал он. — Мне кажется, что Руфь честно идет навстречу тем стремлениям, которые ты спрятала под квакерским платьем.