Кальман Миксат - Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак

С остальными офицерами она, можно сказать, холодна как лед и беседует с ними только от скуки. Удивительная женщина! Свою маленькую девочку, именуемую «графинечкой», она не любит, из чего следует, что не любит и попа, и я напрасно подкарауливаю его…

Позавчера сюда прибыл и сам старик Дёри вместе со своим шимпанзе. Приживалки графини Бутлер проделывают с обезьяной всевозможные шутки. Да они и походят друг на друга.

Недавно я подслушал в замочную скважину следующий разговор между отцом и дочерью. Она сказала:

— Ах, отец, такая жизнь — сущее рабство, и коли продлится долго, станет для меня невыносимой.

— Терпение, терпение, время может поправить все то, что мы упустили.

Госпожа заплакала.

— Даже камень может повернуться в недрах земли, подмываемый подземными ручейками, но его сердце никогда не обратится ко мне.

— Кто знает! Со временем он забудет Пирошку.

— Ты думаешь, папа?

— Уверен в этом.

— Из чего ты это заключаешь?

— Я знаю человеческое сердце: оно пылает, пылает, но время гасит его пыл.

— Так ли?

— Эх, видела ли ты когда-нибудь, чтоб толстое полено непрестанно горело и не сгорало бы, не превратилось в пепел? Видела ли ты нечто подобное? А ну-ка, скажи! Ясно же — такого не бывает! Так и его сердце когда-нибудь охладеет; а когда это случится, то ветер, быть может, принесет к тебе пепел его сердца, особливо если ты проявишь побольше ловкости.

Этот разговор я только потому сообщаю вашей милости, что у меня есть подозрение, что госпожа Мария уже наказана господом, поскольку она втайне любит графа Яноша. Конечно, это только предположение Крока, который лишь чует, но не видит. Хотя очень часто нюх у него куда лучше зрения. Остаюсь преданный слуга вашей милости и т. д.».

Фаи прочитал это письмо, но Бутлеру не сказал о нем ни слова. Он считал более полезным отвлечь внимание графа Яноша от этого злополучного процесса и уговорил его поехать на сессию государственного собрания в Пожонь, чтобы там приобщиться к политике. Конечно, политика — это размалеванная девица, и в конце концов она обманывает человека, но на некоторое время ею можно порядком увлечься.

Между тем время летело, как птица, а процесс полз, как черепаха. Прошел год, прежде чем коллегия архиепископов объявила свой приговор; еще год понадобился для решения этого дела папским судом. Дважды замерзал и дважды оттаивал маленький ручеек в борноцком саду Берната, пока и эти две высшие апелляционные инстанции признали законность брака.

— Ну, теперь нам осталось обратиться только к богу! — воскликнул Фаи с глубокой горечью.

Трудно даже представить себе, как подавлены были сторонники Бутлера. Теперь и надежды никакой не оставалось. А ведь в кладовой у бога надежда хранится в самом большом мешке, который никогда не завязывается, чтобы каждый мог запустить в него руку; лишь в этом одном бог безотказно щедр.

Так случилось и теперь. Не пришлось даже обращаться к богу: он сам вскоре пробудил в них надежду; правда, на сей раз это было сопряжено для него с некоторыми трудностями, ибо сначала ему пришлось взять к себе на небо почтенную тетку Симанчи. Так вот, тетка Симанчи умерла. Поговаривали, — что в ней скопилось слишком много палинки, — от нее старуха и сгорела. Лежа на смертном одре, она позвала к себе сельского старосту и двух соседей: скорняка Йожефа Турпиша и нашего доброго знакомого трактирщика Дёрдя Тоота. Плачущие внуки предлагали послать и за попом, но старуха только головой покачала: дескать, не нужно, потому что она хочет умереть как добрая христианка; ей нужны лишь представитель власти и два соседа.

Когда все собрались у ее постели, старуха, вверяя богу свою душу, заявила, что на совести у нее лежит тяжкий грех, который она не хочет брать с собой на тот свет.

Она чистосердечно призналась, что в Эгере перед судом каноников дала ложные показания: граф Бутлер не хотел жениться на барышне Дёри, отшвырнул обручальное кольцо и угодил ей, Симанчи, в глаз; с тех пор каждое полнолуние она чувствует боль в виске. Граф вырвал свою руку у невесты, не раз повторяя, что она не нужна ни душе его, ни плоти…

Некоторое время это признание передавалось крестьянами из уст в уста под большим секретом; никто не решался говорить о нем открыто из боязни перед Дёри. Однако почтенный Тоот не счел за труд собрать свою котомку и отправиться в путь к тому, кого оно так интересовало. Поскольку граф Бутлер был в отъезде — в Пожони, на сессии государственного собрания, трактирщик поспешил в Борноц, к его невесте, которая вот уже третий год носила траур по своему отцу.

Ах, и до чего же хороша была эта маленькая Пирошка! Никогда в своей жизни не забудет ее старик Тоот. А как она была любезна с ним, как благодарила его! Ему стряпали самые лакомые кушанья, расспрашивали, что и как он любит, словно герцог какой остановился у них в доме; не хотели отпустить из дому на ночь глядя (старик-то пришел к ним поздним вечером), спать его уложили в роскошную постель, и сама Пирошка шла впереди со свечкой, провожая в отведенную ему комнату.

Наш бедный Тоот долго отказывался принимать все эти знаки внимания, смущался, не зная, как себя вести. В комнате он то и дело натыкался на всевозможную мебель, поминутно повторяя, что дело-то не стоит и разговоров, что молодой граф — его хороший знакомый, что сейчас, мол, он свободен от полевых работ и забрел сюда больше прогулки ради. Есть он тоже не очень-то хотел, а при каждом новом блюде вздыхал и сетовал, что-де молодые господа не пожелали тогда съесть у него жареных цыплят, — с этого и начались все напасти.

— Господин Тоот, вы возвратили мне жизнь! — благодарила его барышня и, расшалившись, как маленькая девочка, тут же после ужина забралась на колени к старому Бернату, который принялся ее укачивать. А пожилая госпожа так смеялась, так смеялась, что даже слезы выступили у нее на глазах.

— Старик-то мой, я вижу, еще хоть куда!

Это замечание до того пришлось по душе старому Бернату, что он, хоть на дворе уже была ночь, взял фонарь и сам спустился в подвал (никак нельзя было отговорить его от этого), сказав, что у него в подвале зарыта в песке бутылка токайского вина, которому столько лет, сколько владельцу. Ну, а ему уже немало лет! Вскоре появилась и покрытая паутиной бутылка, которую принес торжествующий Бернат.

— Более дорогого гостя у нас и быть не может, — проговорил старик. — Я всегда сожалел бы, если б распил эту бутылку с кем-нибудь другим.

Бутылку откупорили и вино разлили по бокалам. Хозяйка дома тоже выпила вместе со всеми; Пирошка наполнила ей бокал и произнесла тост в честь почтенного Тоота. Бог знает, что она такое сказала, слова эти он теперь уж забыл, но как только трактирщик заметил, что барышня обращается к нему, одному богу известно, почему у него так защемило сердце, что слезы подступили к горлу, хотя в последний раз он плакал, когда его купала повивальная бабка.