Мария Корелли - История детской души

— «Не плачь, мама. О! не плачь так — милая!» наконец чуть слышно промолвил он дрожащим, умоляющим голосом.

Она быстро приподняла голову, торопливо утерла слезы, и нервно засмеялась.

— «Не буду, не буду, милый,» сказала она, «сама не понимаю, чего это я расплакалась — я ведь счастлива, совсем, совсем счастлива! У меня будет праздник, чудный праздник — а там — что бы ни случилось, мне все равно! Прежде я бы этого не сказала, но меня научили другому — и теперь, все на свете мне ни почем!…»

Привычным, кокетливым движением она оправила бархатную шапочку, которая сбилась с вьющихся волос ее. Что-то зловещее блеснуло в чарующих глазах ее — и Лионель, взглянув на нее, инстинктивно понял, что надо ее спасти от какого-то, ему неведомого, зла…

— «Не уезжай, мама — останься хоть до завтра, не покидай меня,» умолял он, протягивая к ней свои исхудалые ручки.

— «Милый, если было бы у меня сердце, я бы тебя не покинула… но нет его!… Пойми — ни клочочка от него не осталось! Помни это и не жалей меня. Легче живется тем, у кого сердца нет. А когда-то было оно у меня… сердце пылкое, горячее, доброе — полное нежности, любви и веры… да, веры, Лиля. Было время, когда мама твоя была до того глупа, и так мало развита, что верила — в Бога! Ты знаешь, до чего отец твой негодует на тех, кто в Бога верит — он скоро отучил меня от этой нелепости, — а в замен — он ничего не дал мне!… Страшно подумать, во что жизнь превращается, когда нет в ней ни цели, ни надежды, когда единственным двигателем является — приличие. Но довольно, — бедный мальчик, ты понять меня не можешь, — я заговорила с тобой, как с взрослым, а ты еще малое дитя… Пора. Прощай же, милый. Люби меня сегодня, люби до завтрашнего утра — мне отрадно будет думать, что ты еще любишь меня. Прощай!»

Он обеими руками ухватил ее за шею, жалобно повторяя:

— «Милая, родная, не уезжай!»

— «Не могу, Лиля — я бы сошла с ума, если бы теперь осталась, я до того устала — устала до смерти!… Мое сокровище, моя крошка дорогая, мой мальчик, не удерживай ты меня, забудь меня… не могу я больше терпеть!…»

И как-то грубо она от себя его оттолкнула. С недоумением он грустно посмотрел на нее и спросил:

— «Отчего ты рассердилась, мама, разве я сделал тебе больно?»

— «Да, да, ты мне сделал больно,» — и чудные ее глаза, сияя как звезды в полу-мраке, точно улыбнулись ему, — «твои пальчики нечаянно дернули меня за волосы, a мне почуялось, что они сердце мое сжали до боли… Только сердца-то у меня, ведь, нет… Чу! что это!»

Послышался стук колес подъезжавшего экипажа, — она вслушивалась в него, и какое-то трепетное ожидание выражалось на ее лице.

— «Ты читал о французской революции, Лиля? Конечно, читал, чего-то ты не знаешь, бедный мальчик… ну, помнишь, как посылали за приговоренными к смерти, чтобы везти их на казнь — вот так-то теперь посылают за мной — -и я иду на казнь, — иду добровольно, не по принужденно!»

— «Нет, не пойдешь, не пойдешь, я не пущу тебя!» в ужасе и исступлении закричал Лионель, вскакивая с постели.

Мгновенно красивое лицо ее точно преобразилось — тень чего-то недоброго пробежала по нему.

— «Дерзкий мальчик,» сказала она резко и холодно, — «ложись сейчас и спи, — а то буду жалеть, что пришла проститься с тобой.»

Он тихо от неё отвернулся и спрятал лицо свое в подушки, чтобы не видеть выражения этих удивительных глаз, в которых была сокрыта целая бездна и нежности и злобы — и сразу вернулось давно ему знакомое удручающее сознание, что для неё он был меньше, чем — ничего…

— «Лиля, я не хотела обидеть тебя,» тихо сказала она, наклоняясь над ним и нежно проводя рукой по его волосам. «Прости меня! Поцелуй меня, милый!»

Он молча обнял ее.

— «Лиля, если было бы у меня сердце, оно теперь бы разбилось…» шёпотом проговорила она. «Прощай, мое дитя! прощай, мой малыш! Люби меня до завтра!…»

Она от него вырвалась, и прежде нежели он успел опомниться — исчезла… С минуту он лежал, не шевелясь, затаив дыхание, затем вскочил, и босой, в одной рубашке бросился к выходу: — на верхней площадке лестницы он остановился, испуганно озираясь кругом: везде было темно, все было тихо.

— «Мама!» стал звать он вполголоса. Дверь где-то скрипнула и затем закрылась…

— «Мама!»

Ответа не было. Он стоял неподвижно, прислушиваясь к каждому звуку с болезненным, нервным напряжением: — вдруг до него явственно донесся стук колес, быстро удалявшихся по направленно Коммортина — мигом он бросился назад в свою комнату, широко распахнул окно и высунулся из него. Месяц высоко стоял на небе, — было видно почти, как днем, — каждый предмете выступал резко обрисованный, — но нигде не было и следа живой души… Он поднял глаза к ясному небу. Прямо против него, не тускнея от яркого света месяца, одна чудная звезда светло горела — точно лампада, зажженная в каком-то небесном храме. Совы жалобно между собою перекликались; летучие мыши — неслышно носились между ветвями деревьев — верхушки их чуть-чуть начинали колыхаться от набегавшего с моря ветерка. — Каким-то могильным холодом обдало душу бедного ребенка… и снова отчаянный, жалобный вопль вырвался у него. —

— «Мама! О, моя мама!…» Слезы неудержимо хлынули у него из глаз — он ощупью добрался до своей кроватки, бросился на нее, громко рыдая, и, рыдая, наконец, заснул.

Глава X

На другое утро Лионель встал в свое время — он был бледнее обыкновенная и еще молчаливее, но он так привык таить в себе все ощущения свои, что и теперь не было у него ни потребности, ни желания кому-нибудь поведать, что перестрадал он в эту тяжкую ночь. Тут вошла к нему Люси, и, поставив перед ним поднос с чаем, как-то торопливо проговорила:

— «Ваша маменька вчера ночью вернулась домой и ночью же снова уехала — м-р Лионель, что вы об этом скажете?»

Он лишь ответил усталым голосом:

— «Ничего не скажу. Что мне говорить? Это до меня не касается.»

Люси недоумевала — сказать ли ему то, что все в доме верно подозревали, о чем уже судила и рядила вся деревня? «Нет, не могу..» решила она про себя — «не могу огорчать его. Да, пожалуй, он и не поймет — бедняжка, уроки свои ему еще надо доучивать, это только смутит его — к тому же — не долго оставаться ему в неведении…

— «Я полагаю,» сказала она, — «что ваш папенька и профессор вернутся с первым Линтонским дилижансом.»

— «Да, вероятно», равнодушно ответил Лионель.

— Я терпеть не могу Линтона! "продолжала Люси, «по-моему, это — противная, сырая деревушка, ни малейших в ней удобств. И чего ею так восхищаются, понять не могу! Она остановилась, и вдруг прибавила, бессознательно поддаваясь тому, чем было поглощено все ее внимание:

— «А ваша маменька, вед, оставила папеньке письмо — оно лежит на письменном столе у него в кабинете.»