Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

Через минуту он вернулся; за ним шла Мартина. Он был мрачен и молчалив; она, умоляюще сцепив руки, громко плакала:

— Нет у нас билета, сеньоры, где нам его взять? Не уводите его, сеньоры, что с нами будет? Сеньоры, ради Христа, оставьте его…

Один из полицейских спешился и ударил Мартину по лицу. Она упала, да так и осталась лежать, скорчившись и жалобно плача. Потом полицейский заломил Матео руки за спину и связал запястья. Веревка была из конского волоса, и Матео почувствовал, как она врезается в живое мясо. Полицейский с нашивками подъехал к нему и хлестнул по лицу плеткой.

— Так его, капрал, — засмеялся второй, вскакивая в седло. — Пусть учится, скотина, выполнять свой долг…

И оба закричали:

— Пошел…

— Марш, ты, сволочь…

Мартина набросила на мужа пончо — он работал в одной рубашке. Матео пошел медленно, тяжело, но ему пришлось поторопиться — полицейская плетка то и дело свистела у самого уха. Быстрей, быстрей, вниз, вниз. Один холм, другой. Мартина поднялась на горку и увидела, как исчезает муж за последним поворотом. Он шел впереди в фиолетовом пончо и большой плетеной шляпе, а за ним на лошадях сутулились полицейские с карабинами за спиной — теперь им не нужно было целиться. Веревка шла от запястий Матео к луке седла, волочась по земле.

Мартина запомнила все. С тех пор она всегда видела, как уходит связанный, обреченный Матео в своем фиолетовом пончо, а за ним едут синие полицейские. Они появляются на поворотах — фиолетовый, синий… фиолетовый, синий… Потом теряются, словно в ночи, в бесформенной пустоте.

Вот так и случилось, что дом остался без защитника. Не было больше ни мужа, ни отца, ни хозяина, ни кормильца. Мартина скорбно, молча работала; Дамиан плакал, вспоминая отца; Манью, поддавшись их печали, выл, глядя вдаль. А земля зарастала сорной травой.

Наступило время жатвы, но Матео не вернулся.

— Они долго не возвращаются, — сказал Симон, который вместе с женой пришел помочь дочке. — Кого эти ищейки заберут, тот не скоро вернется… Я уже старый, а то, может, и меня бы увели.

Хуана утешала дочь:

— Он вернется, непременно вернется…

Но сердце Мартины чуяло, что Матео далеко.

Обмолотить зерно пришли соседи со всей округи: но первый раз они работали вместе. Когда все ушли, семья кое-как собрала то, что осталось, и принялась лущить маис, фасоль, чистить гречиху.

Раньше они это любили, работа шла весело, но теперь было очень тяжело, особенно Мартине. Никто не разговаривал. Симон попытался рассказать какую-то историю, но скоро замолчал — понял, что всем не до того. Мартина слушала вполуха, Хуана была глуховата, а Дамиан мало что понимал. Только Манью следил за рассказчиком внимательным взглядом.

По ночам родители о чем-то говорили, и Мартина чувствовала, что беседы их невеселы. Она тревожилась:

— Отец, мать, что случилось? Скажите мне правду…

Тогда старики притворялись, что спят.

Резкий ветер врывался сквозь тростниковые стены в хижину, принося с собой тоску плоскогорий, сбрасывал одеяла, протяжно стонал. Мартина обнимала младшего сына, беззащитного, беспомощного, еще не знающего горя.

Через несколько дней родители ушли.

Симон сказал дочери:

— Когда придет время сеять, я пошлю Тимотео, он поможет.

Мартина видела, как они бредут по неровной дороге, вверх к последнему холму. Там они остановились, обернулись, помахали шляпами, снова пошли и исчезли за горизонтом.

Как ей хотелось побежать за ними, догнать, но тут дом, и скот, и все то, что нужно Матео, если он вернется. И она осталась, прочно встав на землю, словно пустила корни. Она почувствовала, что Дамиан ухватился за ее пояс… Дети! И дом, и скот, и земля. Надо остаться. Надо ждать.

В тот вечер сумерки казались еще печальней. Тьма размыла очертания далеких холмов, на которые с надеждой глядела Мартина — ведь по их извилистым дорогам вернется Матео.

Ночь поглотила все живое. Даже рядом с детьми давила Мартину тяжесть одиночества.

Теперь станет яснее, почему так возвысился Манью.

Дом, где нет мужчины, охраняет собака. Манью сам понимал, хоть и смутно, что его роль изменилась. Он не спал по ночам, вглядываясь в темные тени, а днем, вместе с Дамианом, пас неподалеку овец. Он был защитником Мартины, и она звала его, когда приближались чужие люди. Дом стоял близко от большой дороги, по которой проходили белые. А Мартина была хороша. Ее лицо еще не поблекло от горя, свободная блузка и толстая юбка не скрывали высокой груди и округлых бедер. Когда ветер трепал ее юбку, обнажались темные ноги, словно изваянные из коричневой блестящей глины.

Манью понял, что он — хранитель дома, защитник его обитателей, и проникся величайшей гордостью. Чуть что, он рычал и скалил острые клыки, глядел зорко, и уши у него были всегда настороже. С холма или с высокого камня он неустанно наблюдал за окрестностями. Но и ему не хватало Матео, и жалобный вой нередко оглашал ночь.

Ночь была темная. В загоне лаяли собаки — не лениво и однообразно, а как-то тревожно, злобно, сдерживая ярость. Так лают собаки, когда ветер доносит до них едкий запах лисицы или пумы.

— Бьюсь об заклад, чуют пуму, — сказал Тимотео.

В загонах у соседей тоже поднялась тревога. Тьму прорезали лай и крики. Хозяева подбадривали псов и кричали во мраке, где, наверное, рыскали звери:

— Гони его, гони, гони, гони-и-и…

— Пума, пума, пума-а-а…

— Лисица, лисица, лисица-а-а…

В такую ночь и впрямь удобно нападать на скот: ни единой звездочки, нет неба, ничего нет, только кромешная тьма и тишина, так что даже шагов не слышно. Когда-то давно в такую ночь пума пробралась в загон Роблесов. Пес по кличке Гром схватил ее, она вырвалась, но он бросился за ней. Должно быть, они боролись насмерть — собака вернулась не скоро, еле дыша, вся в крови. Напрасно Хуана прикладывала к ранам лимон с солью и белым ромом. Пес истекал кровью и на рассвете умер. В тот же день, после полудня, над одним из холмов появились кондоры и опустились на землю. Симон пошел посмотреть, в чем дело, и убедился, что клыки у Грома крепкие: пума была мертва.

Тогда-то он и решил взять двух щенков у дона Роберто. Самбо, Ванка и их дети честно пасли стадо, но не могли пока совершить ничего героического; правда, они так лаяли в четыре глотки, что хищники в загон и носа не совали. Иногда собаки кидались за лисицей или пумой, но те, испугавшись лая, удирали подальше и вовремя укрывались в лесистом ущелье. Пожалуй, будет несправедливо не упомянуть здесь Шапру, который сторожил дом: однажды он поймал и загрыз канчалуко, повадившегося за курами. Этот злой сумчатый зверек обхватывает шею жертвы длинным, цепким хвостом и убегает, волоча за собой добычу. Так он и поступил с одной из кур, спавших в клетке у задней стены дома. Ее приятельницы подняли страшный шум, да и сама она была очень тяжелая и кудахтала изо всех сил, так что канчалуко далеко не ушел, и Шапра быстро напал на его след. А еще по пути была канавка, и когда зверек через нее прыгнул, тяжелая курица потянула его вниз, и он шлепнулся в воду. Тут Шапра его и нагнал. Борьба была недолгой — собака дважды впилась зубами в глотку зверька и перекусила ее. Примчались и другие псы, они тоже хотели участвовать в битве, и хищника разорвали в клочья.