Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

— A-а, — прервала Хуана. — Это я слышала. Не учи Тимотео глупостям.

— Не вмешивайся, — рассердился рассказчик. — Это дело мужское. — И продолжал: — Взял он палку, сел на осла и, когда тот повернул не в ту сторону, задал ему трепку. И осел пошел, куда нужно, а всадник сказал: «Ослов и женщин надо палкой учить». Тут несчастный муж все понял. Срезал он себе хорошую палку и отправился домой. Жена опять принялась причитать: «Ой-ой-ой, куда ты ходил? Меня одну оставил. Мой покойник муж никогда так не делал. Он был хороший, ой-ой-ой!» А когда устала она от этой песенки, принялась за другую: «Ухожу я от тебя. Не могу с тобой жить». Вот тут-то муж за нее и взялся: «Значит, уйти собираешься? Ну-ка, получай!» Ну и задал же он ей… А потом расхрабрился и добавил: «Хочешь идти — иди». И стукнул еще разок. Тут уж она взмолилась: «Да нет, не хочу я уходить, только не бей!» А он все никак не остановится, пока совсем ее не измочалил. Вот и все. Больше она не ныла, больше не хвалила покойного мужа и не норовила уйти… Недаром говорят, что царь Соломон был великий мудрец…

Дочки посмеялись рассказу отца, Тимотео его похвалил, да и Хуана хмурилась только для виду. Все повеселели. И чтобы поддержать настроение, Симон сказал:

— Тимотео, завтра зарежешь овцу…

А как жили полуголодные собаки? Они ведь не могли ни слушать, ни рассказывать историй. Им полагалось охранять овец, но не резать их. Покончив со скудной трапезой, — им едва перепадала кость-другая, — собаки протяжно выли и тщетно рыскали по полям.

Правда, самые умные кое-что находили. Дом и угодья Паукар лежали, как мы знаем, в низине, среди зеленых полей люцерны; был там и большой участок, засеянный маисом. Чтобы поливать люцерну, одно ущелье перегородили плотиной, и вот накопленная вода спасала господские посевы.

Презирая раскаленные небеса, они гордо тянулись вверх, — вода омывала и питала их корни. Среди всеобщего запустения эти пышно цветущие поля словно бросали вызов природе. Особенно удался маис — высокий, крепкий, шелестящий, как лес, он подставлял солнцу свои желтоватые султаны и веселые зеленые листья. А у самых Стеблей наливались, тяжелели початки.

Сюда-то и повадились собаки.

Однажды ночью Ванка и Шапра, выбежавшие из загона, увидели, что Манолия и Молния уверенно идут куда-то. Этих собак они знали хорошо, особенно Шапра. И он, и Самбо, и Косматый — гроза окрестностей — забывали о вражде, когда появлялась Манолия (она, как и Молния, жила неподалеку, у одного крестьянина, и от нее так приятно, остро пахло). Тогда они заключали мир, и Манолия становилась покорной. Все остальное время они тиранили округу, кусали и преследовали любого встречного пса, кроме Рафлеса и других злющих собак из большого дома. Сейчас Шапра был в хорошем настроении и драться не собирался. Но старая, мудрая Ванка заметила, что Манолия и Молния не только куда-то решительно идут, но и, видно, хорошо поели. И то и другое было весьма подозрительно. Нужно было не упускать их из виду. И вот по той же тропинке собаки добрались до маисового поля. Шапра шел за Манолией, но не любовь вела его. Осторожно пробирались они по полю. Над головой шелестели листья. Вдруг Манолия остановилась, грудью свалила стебель, разорвала когтями и зубами оболочку початка и жадно впилась в него. Шапра последовал ее примеру, а Ванка примеру Молнии. Молодой початок был нежный, сладкий, молочный, и собаки наелись до отвала.

На другой день Самбо и Косматый заметили, что их товарищи выглядят сытыми и довольными, и решили присоединиться к ним. Они скромно подождали, пока пройдут Манолия и Молния, и побежали следом. Конечно, честь открытия принадлежала соседским собакам, и Ванка с друзьями еще робела. А в остальном все шло, как накануне; и пока они грызли молодые початки, в большом доме хрипло лаяли собаки.

На поле, защищенное плотной изгородью колючих кустарников, попадали через хитроумную калитку. В землю были врыты два бревна, а в них всунуты деревянные поперечины. Когда человеку нужно было пройти или провести скотину, он сдвигал эти поперечины. Собаки же спокойно пролезали под нижней перекладиной, распластавшись на брюхе.

Но этой ночью Ванка забеспокоилась. Она почуяла у калитки свежий запах человека. Тут прошел дон Ромуло Мендес, управляющий из Паукара. Она его хорошо знала. Остальные собаки тоже учуяли запах. Манолия, которая гордо шествовала впереди стаи, остановилась. Что-то было не так. От нижней перекладины тянулась веревка, спрятанная в траве; к одному из бревен была прислонена жердь, а к ней привязан огромный камень. Собаки, привыкшие к темноте, все хорошо разглядели. Да, люди соорудили что-то нехорошее! И еще этот свежий запах дона Ромуло! Ванка вспомнила высокого худого человека с черными усами.

Собаки стояли в нерешительности. Потом Молния набралась храбрости. Она распласталась и поползла, но, пролезая под перекладиной, задела веревку. Жердь с силой обрушилась на собаку и придавила ее, на спину свалился камень. Молния пронзительно завыла, а ее товарищи в ужасе бросились бежать. Снова наступила тишина, и медленно, недоверчиво, едва ступая, собаки вернулись. Бедная Молния неподвижно лежала на земле. Значит, для них это и подстроили. Что ж, попытаемся снова? Они опять заколебались. Время шло, а собаки не двигались, беспокойно выжидали; их слух и зрение обострились до предела. Но все было спокойно. Жердь? Не может же она подняться! А больше ничего опасного нет.

Зато там, за оградой, сладкие, сочные початки.

Шапра — он был смелее всех — решительно вышел вперед. Ободренные его примером, остальные последовали за ним. Плохо одно: когда идешь по маисовому полю, даже не слышишь шагов товарища. Листья громко шуршат и заглушают звуки. Вот почему собаки почуяли человека, только когда он был уже совсем рядом. Раздался выстрел, сверкнуло пламя. Вой Шапры прорезал ночь. Скорее к калитке! Но там другой человек держал грохочущую, огнедышащую трубку. На этот раз завыла Манолия. Люди все стреляли, и собаки помчались со всех ног. Лишь добежав до загона, до соломенной подстилки, они остановились и принялись лаять, все сразу, угрожающе и злобно. Им ответили собаки из большого дома.

Вскоре тишина и тьма спустились на поля, только в загоне Роблесов беспокойно ждали утра. Наконец рассвело, но Шапра так и не пришел. Окоченевший, черный, он валялся у ограды маисового поля. Рядом лежала бедная Манолия, в последний раз красуясь своими шоколадными и белыми пятнами; тут же распростерлась и Молния со спутанной желтоватой шерстью. К ним уже подбирались ястребы.

Те, кто остался в живых, больше не ходили на маисовоо поле. Снова потянулась тоскливая, мрачная жизнь.

Собаки в голодной тоске выли по тем, кто уже не вернется.