Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Господа живые, нет ничего более неизмеримого, чем презрение мертвецов.

Черт! Проклятое перо готово было удариться в патетику, а ведь рассказ мой должен быть так же прост, как моя жизнь в Тижуке в первые недели после смерти матушки.

На седьмой день, прослушав мессу, я захватил ружье, несколько книг, кое-что из одежды, сигары, слугу — Пруденсио из XI главы — и уехал в нашу старую усадьбу в Тижуке. Отец пытался отговорить меня, но я не хотел, да и не мог его послушаться. Сабина просила пожить у нее хоть немного, хоть две недели; Котрин, ее муж, готов был увезти меня силой. Этот добрый малый превратился из повесы в почтенного человека, занялся бакалейной торговлей и трудился не покладая рук с утра до ночи. Даже вечерами, сидя у окна и пощипывая бакенбарды, он думал о бакалейной торговле. Котрин всей душой любил жену и сына, умершего малолетним. Поговаривали, что он был скуп.

Я оставил все; дух мой был в смятении. С тех пор и начал прорастать во мне желтый цветок ипохондрии, болезненный цветок одиночества, наделенный тонким, дурманящим ароматом.

«Как хорошо быть одному и ничего не говорить» — это случайно попавшееся мне на глаза место из Шекспира нашло отклик в моей душе. Помнится, я сидел под тамариндовым деревом с раскрытым томом Шекспира в руках; душа моя была еще более грустной, чем поза, — я бы сказал, что она нахохлилась, словно больная курица.

Я был погружен в мрачную скорбь, испытывая единственное в своем роде наслаждение — наслаждение страданием. Наслаждение страданием! Запомни это выражение, читатель; хорошенько его обдумай, вытверди наизусть и, если ты все-таки не поймешь его, знай: тебе недоступно одно из самых изысканных ощущений нашего времени.

Я охотился, спал, много и без разбора читал или просто ничего не делал, бездумно перелетая в мыслях от образа к образу, словно праздный или голодный мотылек. Медленно тянулись часы, садилось солнце, ночные тени скрывали город и горы. Никто не навещал меня; уезжая, я настоятельно просил, чтобы меня оставили одного. Нескольких дней, самое большее — недели, проведенной подобным образом, было, разумеется, достаточно, чтобы Тижука мне надоела и я смог вернуться к суете повседневности.

Так и случилось; ровно через неделю одиночество наскучило, душевная боль утихла, ружье и книги, деревья и небо перестали удовлетворять меня. Молодость, жизнь вступали в свои права. Я спрятал в чемодан вопросы бытия и небытия, шекспировских ипохондриков, рубашки, идеи, галстуки и собирался уже запереть его, когда слуга мой Пруденсио доложил, что накануне в красном доме, расположенном недалеко от нашего, поселились какие-то мои знакомые.

— Кто именно?

— Разве вы позабыли дону Эузебию?

— Это она?

— Они с дочкой изволили приехать вчерашним утром.

В памяти моей ожило происшествие 1814 года, и мне стало совестно. Впрочем, я ведь был прав: ничто не помешало связи доктора Виласы с сестрой сержанта; еще до моего отъезда ходили таинственные слухи о рождении девочки. Я знал от дяди Жоана, что, умирая, доктор Виласа оставил доне Эузебии приличное состояние, вызвав этим нескончаемые толки в городе. Дядя Жоан, любитель скандальных историй, написал мне пространное письмо. Итак, я был прав. Но сейчас, после стольких лет, прошедших с 1814 года, и проказа моя, и поцелуй в зарослях, и доктор, все было забыто, и между мной и моими новыми соседками не было никаких преград. Придя к этому выводу, я запер чемодан.

— Вы пойдете к доне Эузебии? — спросил Пруденсио. — Дона Эузебия обряжала мою покойную госпожу.

Я вспомнил, что видал ее на похоронах вместе с другими дамами; но я не знал, что именно она оказала матушке эту последнюю услугу. Негр был прав: я обязан был навестить ее. И я решил сделать это не откладывая.

Вдруг я услышал:

— Мой дорогой мальчик! Так жить нельзя!

Это был мой отец, у которого уже были припасены кое-какие предложения. Я сел на чемодан и приготовился спокойно слушать. Некоторое время отец стоял и смотрел на меня; затем взволнованно протянул ко мне руку:

— Смирение, сын мой; такова воля божия.

— Я уже смирился, — отвечал я, целуя его руку.

Мы вместе пообедали. Никто из нас не заговаривал о грустной причине моего уединения. Раз только мы коснулись этого вскользь — рассуждая о регентстве, отец упомянул, что один из регентов [40] После отречения императора Педро I в пользу своего малолетнего сына Педро (1831 г.) в Бразилии был создан регентский совет из трех членов. прислал ему письмо с выражением соболезнования. Письмо, уже порядком помятое, было у отца с собой, — видимо, он многим читал его. Я, кажется, уже сказал, что письмо это отец получил от регента. Мне он прочитал его дважды.

— Я поблагодарил регента за внимание, — сказал отец, — и ты тоже должен пойти…

— Я?

— Ну да; он ведь человек влиятельный — сейчас он как бы император. Потом у меня есть одна идея, одна… впрочем, расскажу по порядку. У меня целых две идеи: сделать тебя депутатом и женить.

Отец произнес эти слова с расстановкой, особым тоном, — он хотел, чтобы они запечатлелись в моей душе. Но его идеи так мало имели общего с моими мыслями и чувствами последних дней, что я даже не сразу его понял. Отца это не обескуражило. Он повторил свое предложение, расхваливая и невесту, и депутатское место.

— Ты согласен?

— В политике я ничего не смыслю, — сказал я, — что же до невесты… позволь мне жить одному, медведем.

— И медведи женятся, — был ответ.

— Тогда достань мне медведицу. Скажем, Большую Медведицу…

Отец посмеялся, но тут же снова заговорил серьезно. По его мнению, я должен был сделать политическую карьеру. Отец с необыкновенной словоохотливостью привел десятка два доводов, подтверждая их примерами из жизни наших знакомых. А на невесту достаточно только взглянуть, и я сам, не медля, побегу просить ее руки. Отец пытался заинтересовать, убедить, уговорить меня; я сидел молча, катал хлебные шарики и думал, думал…

Откровенно говоря, я не знал, следует ли мне принимать эти предложения. Внутренне я был сбит с толку. Одна часть моего существа хотела согласиться: кто же пренебрегает красивой женой и карьерой?.. Другая часть противилась: смерть матушки была еще одним доказательством бренности вещей, привязанностей, семьи.

— Я не уеду, не получив окончательного ответа, — сказал отец. — О-кон-ча-тель-но-го! — повторил он, отбивая такт пальцем.

Он допил кофе, откинулся в кресле и принялся толковать о разных разностях, о сенате, палатах, регентах, реставрации, о коляске, которую он собирался купить, о нашем доме в Мата-Кавалос… Я сидел у стола и машинально водил карандашом по листку бумаги. Выходили слова, фразы, стихи, носы, треугольники, без всякого порядка, например: А