Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

arma virumque сапо arma virumque сапо

anna virumque сапо arma virumque

arma virumque сапо

virumque [41] Брань и героя пою (лат.) — первый стих «Энеиды» Вергилия. Перевод В. Брюсова.

Я писал, совершенно не думая, однако во всем этом была своя логическая последовательность; так, начало слова «virumque» привело меня к имени автора — я хотел написать «virumque», а вышло «Вергилий», и я продолжал:

Вергилий

Вергилий

Вергилий

Вергилий

Вергилий

Отец, слегка раздосадованный моим равнодушием, поднялся, подошел ко мне, посмотрел на лист бумаги.

— Вергилий! — воскликнул он. — Великолепно! Мой мальчик, твою невесту как раз и зовут Виржилия.

Виржилия? Так это та самая дама, которая через столько лет?.. Она самая; то была именно та сеньора, которая в 1869 году присутствовала при моей кончине, а раньше — о, гораздо раньше, в молодые годы, сыграла большую роль в моей жизни. В ту пору ей было лет пятнадцать — шестнадцать, и она была самой хорошенькой и, уж во всяком случае, самой ветреной среди юных бразильянок того времени. Я не назвал ее первой красавицей — я ведь пишу не роман, мне нет надобности позлащать действительность, умалчивая о веснушках и оспинах. Впрочем, на свежем личике Виржилии не было ни того, ни другого; природа наградила ее тем неуловимым, вечным очарованием, которое передается по наследству ради тайных целей созидания. Виржилия была веселой, сообразительной, детски непосредственной, порывистой и вместе с тем ленивой и немного набожной. Набожность ли это была или страх? Скорее всего страх.

Вот тебе, читатель, в нескольких словах телесный и духовный портрет женщины, оказавшей впоследствии, когда ей исполнилось шестнадцать лет, огромное влияние на мою жизнь. Если ты еще жива, если ты читаешь меня, о возлюбленная Виржилия, то не удивляйся, сравнивая мои слова, запечатленные на бумаге, и те, что я обращал к тебе при жизни! Тогда я был столь же искренним, как и сейчас; смерть не сделала меня мрачным брюзгой, и то, что я говорю, — истина.

Но, скажешь ты, как можно через столько лет выяснить истину, да еще изложить ее для всеобщего сведения?

Виржилия! Неужели ты не понимаешь? Как ты не сообразительна! Ведь именно эта наша способность воскрешать прошлое и осознавать непостоянство наших впечатлений и пустоту наших чувств делает нас повелителями вселенной. Паскаль назвал человека мыслящим тростником, но он не прав: человек — это мыслящая опечатка. Каждый отрезок жизни — это новое издание, исправленное и дополненное в сравнении с предыдущим; оно в свою очередь подлежит исправлению и дополнению, и так будет вплоть до самого последнего, окончательного, которое издатель даром отдаст червям.

— Виржилия? — спросил я.

— Да, сеньор; таково имя невесты. Она — ангел, мой милый, настоящий ангел без крылышек. Вообрази — девушка вот такого роста, жива, как ртуть, а глаза… она дочь Дутры.

— Какого Дутры?

— Советника Дутры, ты его не знаешь; очень влиятельный человек. Так ты согласен?

Я ответил не сразу. В течение нескольких секунд я рассматривал носок моего сапога. Затем я объявил, что готов обдумать эти два предложения, депутатское место и брак, при условии…

— При условии?..

— При условии, что я не должен буду одновременно принять и то и другое. Ведь это совсем необязательно — стать одновременно и женатым человеком, и государственным деятелем…

— Государственный деятель должен быть женат, — назидательно перебил меня отец. — Впрочем, будь по- твоему; я на все готов; я уверен, что ты увидишь — и согласишься! К тому же, видишь ли, невеста и парламент — это почти одно и то же… то есть нет… потом узнаешь. Ладно, согласен дать тебе отсрочку, при условии…

— При условии?.. — спросил я, подражая его голосу.

— Ах, разбойник! При том условии, что ты оправдаешь мои надежды и истраченные ради тебя деньги. К черту мрачность, бесполезность, безвестность. Ты должен добиться блестящего положения, необходимого и тебе, и всем нам. Нужно поддержать честь нашего имени и прославить его еще более. Бойся остаться в тени, Браз; избегай безвестности. Я в свои шестьдесят лет и то бы не колебался. Есть несколько способов стать человеком значительным, но самое важное — прослыть таковым во мнении других людей. Не пренебрегай же преимуществами нашего положения, нашими связями…

Соблазнитель продолжал в том же духе, он тряс передо мной погремушку — помните погремушку, которой меня в младенчестве заставляли ходить? И вот цветок ипохондрии сжался в бутон и вместо него расцвел другой, не столь желтый, не столь болезненный — цветок честолюбия, жажда славы, пластырь Браза Кубаса.

Я согласился. Отец победил. Я готов был принять брак и место, Виржилию и палату депутатов — обеих Виржилий, как выразился мой родитель в порыве нежности, вызванной политическими соображениями. Я согласился; отец дважды крепко обнял меня. Наконец-то он почувствовал во мне свою кровь.

— Ты едешь со мной?

— Нет, завтра. Я должен сходить к доне Эузебии.

Отец поморщился, но ничего не сказал, попрощался со мной и уехал. В тот же день, после обеда, я отправился к доне Эузебии. Я пришел не совсем кстати — дона Эузебия бранила негра-садовника; впрочем, она тут же оставила все дела и встретила меня так радушно, с таким искренним расположением, что я сразу почувствовал себя как дома. Помнится, она даже заключила меня в объятия, прижав к обширной груди. Усадила меня на веранде рядом с собой, не переставая радостно восклицать:

— Бразиньо! Подумать только! Как ты вырос! Кто бы мог сказать! Настоящий мужчина! И какой красавец! Меня ты, верно, и не помнишь…

Я возразил. Я прекрасно ее помню. Как можно забыть такого преданного друга нашей семьи! Дона Эузебия начала говорить о матушке, и так тепло, с таким искренним сожалением, что совсем меня покорила. Мне взгрустнулось. Дона Эузебия поняла это по выражению моих глаз и изменила направление разговора, попросив меня рассказать ей о моих занятиях, путешествиях, сердечных делах… Да-да, и о сердечных делах; дона Эузебия была веселой старушкой. И я вспомнил события 1814 года, Виласу, заросли, поцелуй и мою шалость… В эту минуту дверь скрипнула, послышалось шуршание юбок, и свежий голос проговорил:

— Мама… мама…

Голос и юбки принадлежали смуглой девушке, которая, увидав постороннего, на миг задержалась в дверях. Но замешательство длилось недолго. Дона Эузебия прервала его, добродушно проговорив:

— Поди сюда, Эужения, поздоровайся с доктором Бразом Кубасом, сыном сеньора Кубаса; он приехал из Европы. — Обернувшись ко мне, она добавила: — Моя дочь Эужения.