Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

— Смелый ты человек! — заметил Уленшпигель.

— Моя вера крепка, — сказал Симон.

И точно: именно эта священная книгопечатня выпускала на фламандском языке Библии, которые потом распространялись по Брабанту, Фландрии, Голландии, Зеландии, Утрехту, Северному Брабанту, Оверэйсселю и Гельдерну вплоть до того дня, когда был осужден и обезглавлен Симон Праат, пострадавший за Христа и за правду.

Однажды Симон спросил Уленшпигеля:

— Послушай, брат мой, ты человек храбрый?

— Достаточно храбрый для того, чтобы хлестать испанца, пока он не издохнет, чтобы уложить на месте убийцу, чтобы уничтожить злодея.

— У тебя хватит выдержки притаиться в каминной трубе и послушать, о чем говорят в комнате? — спросил книгопечатник.

Уленшпигель же ему на это сказал:

— Слава богу, спина у меня крепкая, а ноги гибкие, — я, как кошка, могу примоститься где угодно.

— А как у тебя насчет терпенья и памяти? — спросил Симон.

— Пепел Клааса бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.

— Ну, так слушай же, — сказал книгопечатник. — Возьми эту сложенную игральную карту, поди в Дендермонде {131} и постучи два раза сильно и один раз тихо в дверь дома, который вот тут нарисован. Тебе откроют и спросят, не трубочист ли ты, а ты на это скажи, что ты худ и карты не потерял. И покажи карту. А потом, Тиль, исполни свой долг. Черные тучи надвигаются на землю Фландрскую. Тебе покажут каминную трубу, заранее приготовленную и вычищенную. Там ты найдешь упоры для ног и накрепко прибитую дощечку для сиденья. Когда тот, кто тебе отворит, велит лезть в трубу — полезай и сиди смирно. В комнате, у камина, где ты будешь сидеть, соберутся важные господа {132} . Господа эти — Вильгельм Молчаливый (принц Оранский), графы Эгмонт, Горн, Гоохстратен {133} и Людвиг Нассауский, доблестный брат Молчаливого. Мы, реформаты, должны знать, что эти господа могут и хотят предпринять для спасения родины.

И вот первого апреля Уленшпигель, исполнив все, что ему было приказано, засел в каминной трубе. Он с удовлетворением заметил, что в камине огня не было: «А то дым мешал бы слушать», — подумал он.

Не в долгом времени дверь распахнулась, и его просквозило ветром. Но он и это снес терпеливо, утешив себя тем, что ветер освежает внимание.

Затем он услышал, как в комнату вошли принц Оранский, Эгмонт и другие. Они заговорили о своих опасениях, о злобе короля, о том, что в казне пусто, несмотря на лихие поборы. Один из них говорил резко, заносчиво и внятно — то был Эгмонт, и Уленшпигель сейчас узнал его. А Гоохстратена выдавал его сиплый голос, Горна — его зычный голос, Людвига Нассауского — его манера выражаться по-военному властно, Молчаливого же — то, как медленно, будто взвешивая на весах, цедил он слова.

Граф Эгмонт спросил, для чего они собрались вторично: разве в Хеллегате им было недосуг порешить, что надо делать?

— Время летит, король разгневан, медлить нельзя, — возразил Горн.

Тогда заговорил Молчаливый:

— Отечество в опасности. Мы должны отразить нашествие вражеских полчищ.

Эгмонт, придя в волнение, заговорил о том, что его удивляет, почему король находит нужным посылать сюда войско, меж тем как стараниями дворян, и в частности его, Эгмонта, стараниями, мир здесь водворен.

— В Нидерландах у Филиппа четырнадцать воинских частей, и части эти всецело преданы тому, кто командовал ими под Гравелином и под Сен-Кантеном {134} , — заметил Молчаливый.

— Не понимаю, — сказал Эгмонт.

— Больше я ничего не скажу, — объявил принц, — но для начала вашему вниманию, граф, равно как и вниманию всех здесь присутствующих сеньоров, будут предложены письма одного лица, а именно — несчастного узника Монтиньи {135} .

В этих письмах мессир де Монтиньи писал:

«Король возмущен тем, что произошло в Нидерландах, и в урочный час он покарает зачинщиков».

Тут граф Эгмонт заметил, что его знобит, и попросил подбросить поленьев в камин.

Пока два сеньора толковали о письмах, была предпринята попытка затопить камин, но труба была так плотно забита, что огонь не разгорелся, и в комнату повалил дым.

Затем граф Гоохстратен, кашляя, передал содержание перехваченных писем испанского посланника Алавы {136} к правительнице:

— Посланник пишет, что в нидерландских событиях повинны трое, а именно — принц Оранский, граф Эгмонт и граф Горн. Однако ж, — замечает далее посланник, — налагать на них опалу до поры, до времени не следует, — напротив того, должно дать им понять, что усмирением Нидерландов король всецело обязан им. Что же касается двух других, то есть Монтиньи и Бергена {137} , то они там, где им быть надлежит.

«Да уж, — подумал Уленшпигель, — по мне, лучше дымящий камин во Фландрии, нежели прохладная тюрьма в Испании: там на сырых стенах петли растут».

— Далее посланник сообщает, что король произнес в Мадриде такую речь: «Беспорядки, имевшие место в Нидерландах, подорвали устои нашей королевской власти, нанесли оскорбление святыням, и если мы не накажем бунтовщиков, то это будет соблазн для других подвластных нам стран. Мы положили самолично прибыть в Нидерланды и обратиться за содействием к папе и к императору {138} . Под нынешним злом таится грядущее благо. Мы окончательно покорим Нидерланды и по своему усмотрению преобразуем их государственное устройство, вероисповедание и образ правления».

«Ах, король Филипп! — подумал Уленшпигель. — Если б я мог преобразовать тебя по-своему, то как бы славно преобразовались твои бока, руки и ноги под моей фламандской дубиной! Я бы прибил твою голову двумя гвоздями к спине и послушал, как бы ты в таком положении, окидывая взором кладбище, которое ты за собой оставляешь, запел на свой лад песенку о тиранических твоих преобразованиях».

Принесли вина. Гоохстратен встал и провозгласил:

— Пью за родину!

Все его поддержали. Он осушил кубок и, поставив его на стол, сказал:

— Для бельгийского дворянства настает решительный час. Надо условиться о том, как мы будем обороняться.

Он вопросительно посмотрел на Эгмонта, но граф не проронил ни звука.

Тогда заговорил Молчаливый:

— Мы устоим в том случае, если Эгмонт, который дважды, под Сен-Кантеном и Гравелином, повергал Францию в трепет, если Эгмонт, за которым фламандские солдаты пойдут в огонь и в воду, поможет нам и преградит путь испанцам в наши края.

— Я благоговею перед королем и далек от мысли, что он способен вынудить нас на бунт, — сказал Эгмонт. — Пусть бегут те, кто страшится его гнева. А я остаюсь — я не могу без него жить.

— Филипп умеет жестоко мстить, — заметил Молчаливый.

— Я ему доверяю, — объявил Эгмонт.

— И голову свою ему доверяете? — спросил Людвиг Нассауский.

— Да, — отвечал Эгмонт, — и голова, и тело, и мое верное сердце — все принадлежит ему.