Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

Когда же настоятель уснул, Уленшпигель отнес все, что тот спас, а также все, что еще оставалось в церкви, на Ketelstraat, предварительно запихнув себе в рот наиболее лакомые кусочки. Объедки же они с Помпилием сложили у ног святых.

На другой день, в то время как Помпилий звонил к утрене, Уленшпигель вошел к настоятелю в опочивальню и предложил ему еще раз сходить в церковь.

Там он показал ему на объедки и сказал:

— Не послушались они вас, отец настоятель, — опять наелись.

— Да, — молвил настоятель, — они даже ко мне в опочивальню пробрались, яко тати, и утащили все, что я спас. Ну, погодите вы у меня, господа святые, я на вас пожалуюсь его святейшеству!

— Так-то оно так, — сказал Уленшпигель, — но послезавтра крестный ход, скоро в церковь придут мастеровые, увидят, что вы тут всех несчастных святых изувечили, так как бы вас потом в иконоборчестве не обвинили.

— Святой Мартин! — возопил настоятель. — Избавь меня от костра! Я не ведал, что творил.

Тут он обратился к Уленшпигелю, меж тем как малодушный звонарь все еще раскачивался на веревках:

— К воскресенью починить святого Мартина не успеют. Как же мне быть? Что скажет народ?

— Придется пойти на невинную хитрость, ваше высокопреподобие, — сказал Уленшпигель. — Мы приклеим Помпилпю бороду, а у Помпилия и без того вид весьма мрачный, и это невольно внушает к нему почтение. Наденем на него и митру, и стихарь, и ризу, и широкую мантию из золотой парчи, велим ему стоять смирно на своем подножье, и народ примет его за деревянного святого Мартина.

Настоятель направился к Помпилию, который все еще раскачивался на веревках.

— Перестань звонить! — сказал он. — Послушай, хочешь заработать пятнадцать дукатов? В воскресенье во время крестного хода ты будешь изображать святого Мартина. Уленшпигель облачит тебя, нести тебя будут четверо, но если ты пошевелишь хотя единым членом или проронишь единое слово, я велю швырнуть тебя живьем в огромный котел с кипящим маслом — такой котел только что по заказу палача обмуровали на рыночной площади.

— Покорнейше благодарю за высокую честь, отец настоятель, — сказал Помпилий, — но вы же знаете, что я страдаю недержанием!

— Ничего не поделаешь — надо! — возразил его высокопреподобие.

— Надо так надо, отец настоятель! — с убитым видом сказал Помпилий.

На другой день при ярком солнечном свете крестный ход вышел из храма. Уленшпигель, как мог, починил двенадцать святых, и они покачивались теперь на своих подножиях среди цеховых знамен; за ними двигалась статуя божьей матери; за нею шли девы в белых одеждах и пели молитвы; за ними шли лучники и арбалетчики; ближе всех к балдахину, особенно сильно качаясь и сгибаясь под тяжестью облачения св. Мартина, двигался Помпилий.

Уленшпигель, запасшись чесательным порошком, своими руками надел на Помпилия епископское облачение, натянул ему перчатки, вложил в руку посох и научил благословлять народ по латинскому обряду. Помогал он облачаться и духовенству: на того наденет епитрахиль, на другого — ризу, на дьяконов — стихари, носился по церкви, кому разглаживал складки камзола, кому — штанов. Любовался и восхищался начищенным до блеска оружием арбалетчиков и грозным оружием лучников. И каждому ухитрялся при этом насыпать порошку за воротник, на шею или же в рукав. Львиная доля досталась настоятелю и четырем носильщикам св. Мартина. Единственно, кого он пощадил, так это дев — во внимание к их пригожеству.

Итак, с колышущимися хоругвями, с развевающимися знаменами крестный ход в полном порядке вышел из храма. Встречные крестились. Солнце сияло.

Настоятель первый почувствовал действие порошка и почесал за ухом. Потом, сначала робко, и священнослужители, и лучники, и арбалетчики стали чесать себе шею, руки и ноги. Четыре носильщика св. Мартина тоже чесались, и только один звонарь, палимый жгучими лучами солнца, страдавший более чем кто-либо, не смел пошевельнуться из страха, что его сварят живьем. Он морщил нос, корчил рожи, а всякий раз, когда кому-нибудь из носильщиков припадала охота почесаться, ощущал дрожь в коленях и чуть не валился с ног.

Все же он заставлял себя стоять неподвижно и только пускал от страха струю, а носильщики говорили:

— Святой Мартин! Никак, дождь пошел?

Священнослужители славословили богородицу:

Голоса у них дрожали от нестерпимого зуда, но они старались чесаться незаметно. Как бы то ни было, настоятель и четыре носильщика расцарапали себе шею и руки в кровь. Помпилий стоял смирно, и только ноги его, особенно сильно зудевшие, дрожали мелкою дрожью.

Но вдруг и арбалетчики, и лучники, и дьяконы, и священники, и настоятель, и носильщики св. Мартина — все остановились и давай скрестись. У Помпилия чесались пятки, но он, боясь упасть, стоял неподвижно.

А в толпе зевак говорили, что св. Мартин дико вращает глазами и бросает свирепые взгляды на бедный люд.

По знаку настоятеля процессия двинулась дальше.

Однако вскоре от жарких лучей солнца, отвесно падавших на спины и животы участников процессии, зуд, причиняемый порошком, стократ усилился.

И тут священники, лучники, арбалетчики, дьяконы и настоятель остановились и, точно стадо обезьян, начали, уже не стесняясь, скрести все места, какие только у них чесались.

А девы между тем пели, как ангелы, и звонкие их голоса возносились к небу.

Наконец все бросились кто куда; настоятель, почесываясь, улепетнул со святыми дарами, благочестивые люди отнесли святыни обратно в церковь, а четыре носильщика св. Мартина уронили Помпилия. Не смея почесаться, пошевельнуться, не смея слово сказать, несчастный звонарь благоговейно закрыл глаза.

Два мальчугана хотели было понести его, но это им оказалось не под силу, и они поставили его стоймя к стене, а по лицу Помпилия катились крупные слезы.

Вокруг него собрался народ. Женщины белыми, тонкого полотна, платочками вытирали ему лицо и сейчас же как святыню прятали эти платочки, орошенные потом св. Мартина.

— Жарко тебе, святой Мартин! — говорили они.

Звонарь смотрел на них скорбным взглядом и невольно морщил нос.

А слезы лились у него и лились.

— Святой Мартин! — приглядевшись к нему, воскликнула женщина. — Ты, уж верно, оплакиваешь прегрешения города Ипра? А отчего дергается кончик твоего доблестного носа? Ведь мы же вняли наставлениям Луиса Вивеса {148} , и теперь у бедняков города Ипра будет и работа, и кусок хлеба. Ах, какие крупные слезы! Что жемчуг! Вот оно где, наше спасение!

А мужчины говорили:

— Как по-твоему, святой Мартин: может быть, следует снести все непотребные дома на Ketelstraat? Но отучим ли мы бедных девушек убегать по ночам из дому ради любовных похождений? Вот ты что скажи!