Уилки Коллинз - Нет прохода

— Вы сомневались когда либо?..

— Я уже однажды говорил вам, что сомневаюсь в браке этих двух лиц, — ответил он, снова вскинув руками, словно отшвыривал от себя какой-то бесполезный предмет. — Но я сотворен. Я происхожу не из знатной фамилии. Так какое же мне дело до этого?

— Вы по крайней мере швейцарец, — сказал Вендэль, следя за ним взором.

— Почем я знаю? — возразил тот отрывисто, останавливаясь и глядя на него через плечо. — Я говорю вам, вы по крайней мере англичанин. Как вы это знаете?

— Из того, что мне говорили с детства.

— А! Я знаю о себе таким же путем.

— И по своим самым ранним воспоминаниям, — добавил Вендэль, следя за мыслью, которую он не мог отогнать от себя.

— Я также. Я знаю о себе таким же путем, если этот путь достаточен.

— Разве он вас не удовлетворяет?

— Приходится им удовлетворяться. В этом маленьком мире нет ничего подобного слову: «приходится». Приходится одно коротенькое слово, но оно сильнее всяких длинных доказательств или рассуждений.

— И вы, и бедный Уайльдинг родились в одном и том же году. Вы были приблизительно ровесниками, — произнес Вендэль, снова задумчиво смотря на него в то время, как тот опять принялся вышагивать взад и вперед.

— Да почти совершенно.

Не мог ли Обенрейцер быть потерянным человеком? Благодаря неведомой связи между вещами, не было ли более глубокого смысла, чем он сам думал, в той теории относительно незначительности мира, которая так часто была у него на устах? Не потому ли рекомендательное письмо из Швейцарии последовало так быстро за теми сведениями, которые были сообщены миссис Гольдстроо относительно ребенка, увезенного в Швейцарию, что он был этим ребенком, ставшим взрослым? В мире, где так много неисследованных пучин, это могло быть. Случайность или непреложность — называйте это, как хотите, — которая привела к возобновлению Вендэлем своего знакомства с Обенрейцером, знакомства, перешедшего в близость, и свела их тут в эту зимнюю ночь, была тоже не менее любопытный. Если все это рассматривать в таком свете, то казалось, словно они были связаны стремлением к каким-то непрерывным и ясным целям.

Зароившиеся мысли Вендэля понеслись в высь, а взор его задумчиво следил за Обенрейцером, расхаживавшим взад и вперед по комнате. Река же все время напевала одну и ту же песенку: «Где украду у него, если удастся? Где убью его, если придется?» Тайне умершего друга не угрожало опасности, что Вендэль проговорится; но все же он почувствовал в более слабой степени то же самое бремя истины, под тяжестью которого погиб его друг, и обязанность следовать за каждой путеводной нитью, хотя бы и непонятной. Он тотчас же спросил себя, хотелось бы ему, чтобы этот человек оказался настоящим Уайльдингом? Нет. Хотя он и поборол, насколько мог, свое недоверие к Обенрейцеру, но все же ему не хотелось найти такого заместителя своему покойному простодушному, болтливому и детски-наивному компаньону. Он быстро спросил самого себя, хотелось ли бы ему, чтобы этот человек стал богат? Нет. Он и так уже имел более, чем достаточную власть над Маргаритой, а богатство могло бы еще более увеличить его влияние. Будет ли ему приятно, чтобы этот человек был опекуном Маргариты, когда окажется, что между ним и ею нет никакого родства, хотя бы даже очень смутного и отдаленного? Нет. Но все эти соображения не могли встать между ним и верностью к памяти усопшего. Надо позаботиться, чтобы они промелькнули у него почти бесследно, лишь оставив в нем сознание, что они только промелькнули, а он преклонился перед своей священной обязанностью исполнить свой долг. И он так твердо решил это, что снова стал следить ясным взором за своим спутником, который все еще расхаживал по комнате. Мог ли Вендэль предполагать, что тот не раздумывает с грустью о своем происхождении на свет, а замышляет насильственную смерть другому человеку — и менее всего Вендэлю могло придти в голову, о смерти какого человека тот думал.

Дорога, ведшая от Базеля к Невшателю, оказалась лучшей, чем о ней говорили. Погода, стоявшая последние дни, улучшила ее. В этот вечер, когда стемнело, прибыли погонщики лошадей и мулов и передавали, что на пути не приходится преодолевать никаких трудностей, кроме только испытания терпения, упряжи, колес, осей и кнутов. Сейчас же была подряжена карета и лошади, с тем, чтобы она была подана завтра утром и можно было тронуться в путь еще до рассвета.

— Вы на ночь запираете дверь на ключ, когда путешествуете? — спросил Обенрейцер, стоя у камина в комнате Вендэля и грея свои руки перед тем, как уйти к себе.

— Нет, не запираю. Я сплю крепко.

— Вы так крепко спите? — спросил тот с удивленным взглядом. — Какое счастье!

— Для остальных домочадцев все, что угодно, только не счастье, — ответил Вендэль, — когда приходится стучать утром в запертую дверь моей спальни.

— Я тоже, — сказал Обенрейцер, — оставляю дверь в свою комнату открытой. Но позвольте мне, как человеку, который осведомлен об всем в качестве уроженца Швейцарии, посоветовать вам следующее: всегда, когда вы путешествуете по моей стране, кладите все свои документы — а, конечно, и деньги — под подушку. Всегда в это самое место.

— Вы не льстите своим соотечественникам, — засмеялся Вендэль.

— Мне кажется, что мои соотечественники, — сказал Обенрейцер, слегка прикоснувшись к локтям своего друга в виде пожелания ему доброй ночи и благословения на сонь грядущий, — похожи на большинство людей. А большинство людей всегда возьмет все, что может. Adieu! В четыре утра.

— Adieu. В четыре.

Предоставленный самому себе, Вендель сгреб поленья, засыпал их белой золой, лежавшей на поде очага, и уселся, чтобы собрать свои мысли. Но они все еще витали около последней темы, а шум реки скорее способствовал их возбуждению, чем успокоению. Пока он сидел, погруженный в раздумье, исчезло и то небольшое желание уснуть, какое у него было. Он чувствовал, что будет совершенно бесцельно все-таки пытаться лечь и сидел одетый около камина. Маргарита, Уайльдинг, Обенрейцер, дело, которым он был занят, тысяча надежд и сомнений, которые совершенно не касались этого дела, все это сразу заняло его мысли. Казалось, им овладело все, кроме сна. Расположение к нему совершенно исчезло.

Он просидел уже долго у камина, погруженный в раздумье, когда догорела и потухла свеча. Но это было не важно; было достаточно светло и от пламени огня в камине. Он переменил позу и, положив на спинку кресла руку и опершись на нее подбородком, снова продолжал сидеть и думать.

Но он сидел между камином и кроватью, и когда пламя мерцало от движения воздуха, то его собственная увеличенная тень дрожала на белой стене у изголовья постели. Его поза придавала тени такой вид, словно над ложем склонилась какая-то плачущая и умоляющая фигура. Его глаза следили за ней, пока ему не сделалось жутко от неприятной мысли, что тень походила на тень Уайльдинга, но не на его собственную.