Любовь Овсянникова - Преодоление игры

С Юрой советоваться было бесполезно, у него на работе разгорались свои проблемы. Да и что он мог мне подсказать, не зная, не чувствуя нашей атмосферы? Он поддержит любое мое решение, вот и все.

Ужинать не хотелось, я выпила чаю, посмотрела кино по телевизору и бухнулась спать, чтобы не думать и не терзаться.

И снится мне сон, что я нахожусь в родительском доме, стою в коридоре под люком на чердак и знаю, что мне надо туда забраться. Обычно у нас для этого тут стояла стремянка, а сейчас ее не было. Вокруг — пусто, людей не видно, и в коридоре ничего не стоит, нет даже стула, на который можно было бы забраться. Только сверху из люка выглядывает Николай Игнатьевич и тянет ко мне руку: «Давай, ты только дотянись, а уж я тебя вытащу сюда» — говорил он. И я тянулась. Ухитрилась так к нему приблизиться, что наши пальцы соприкасались, но ухватить меня ему не удавалось. А потом я оставила попытки, просто поняла, что не дотянусь. И как только поняла, расстояние между мною и директором начало стремительно увеличиваться.

Я вышла во двор и увидела своего сотрудника, имя которого не хочу называть. Он смотрел на меня в упор и смеялся. Почему он здесь стоит? — подумала я, — ему тут не место. Тем не менее я ушла со двора, а он остался под нашей яблонькой, растущей у порога.

Наутро я уже знала, кто будет директором типографии, как знала и то, что, сколько бы я ни тянулась, мне его не одолеть — я уйду, а он останется. С Николаем Игнатьевичем я говорила напрямик, что не чувствую в себе силы браться за директорство, даже не буду пытаться и попросила утрясти этот вопрос в управлении, коль он сам там его поднимал.

Что это было — предсказание свыше, совет добрых духов или я сама, взвесив сумму обстоятельств, сделала такой вывод и облекла в образы сна? Не знаю, но сон мой сбылся с поразительной точностью.

1997 год. Трудно писать об этом сне, в тот период я сильно болела, не хочется и вспоминать. Но попробую. А дело было так.

Кажется, душевная боль отступала, хотя и очень медленно, неимоверно медленно. И все же я, будучи по природе завидной оптимисткой, замечала в себе ее скупые шаги вспять.

Долгие бессонницы я чаще всего проводила у окна, блуждая взглядом либо по темному скверу, лежащему в центре площади, либо по звездам. Для меня эти вечные мерцающие точки на мягком бархате неба были живыми и понятными. От них струилась дружественность. В них я находила сострадающих собеседников, умеющих без слов рассказать о многом, а еще лучше умели они слушать. Ночи не томили, не надоедали. Только днем накатывала усталость от непрестанного бодрствования, да еще досада на обнаженную неприглядность людей, их поступков и жалкой, притихшей от шквала перемен природы. День казался чем–то непристойно обнаженным, чего следовало стыдиться, от чего приличествовало отводить глаза. И я отводила.

Дивные сидения у окна не приносили облегчения. А поскольку сосредоточиться на деле было трудно, то я, кое–как выполнив домашнюю работу, неприкаянно бродила из угла в угол, мучаясь, нагнетая в себе то, что не облегчало душу, а совсем наоборот — давило на нее. Одни и те же облака, бесцельно, бессмысленно существующие в белесом, лишенном наполненности небе, совершенно не отражали ход времени. Глядя на них днем, нельзя было понять ни времени года, ни времени суток.

Сколько продолжалось такое состояние, я точно не скажу. Конечно, как–то удавалось отдохнуть и поддержать силы для дальнейшего существования. Зачем? Я не спрашивала. А если бы и спросила, то ответить мне было некому.

Но со временем стало замечаться, что иногда под утро мне хотелось спать, появлялось стремление к состоянию, в которое время от времени погружается любой живой организм. Это было чисто человеческое желание — снять напряжение. Спать хотелось не потому, что этого просила моя плоть, нет. Это защитные рефлексы начали требовать переключения сознания от приема информации на режим ее сброса, очищения от впечатлений, накопившихся в воспаленном, перенасыщенном мозгу.

Два–три часа предутреннего сна начали приносить неизъяснимую сладость. Бодрость почувствовалась позже. Сначала же ощущалось чистое первородное наслаждение. Затем время сна начало увеличиваться и наконец ночной отдых восстановился полностью.

Утром только помнилось, что ночью было хорошо. Правда, вместе с последней, звездой все прекрасные ощущения пропадали. Дни по–прежнему были невыносимы.

Май — пора цветения природы — самый прекрасный в году. Не зря он воспет в стихах. Теми, кто живет внимательно, давно замечено, что в этот период происходят очень точные колебания погодных процессов. Вот отцвел в первом тепле абрикос… дальше — вишни, сливы… А ко дню Победы, 9 Мая, мир погружается в сирень, и в это время всегда тепло и приятно. Затем настает пора черемух, и с этим приходят дождички и свежесть. Черемуховый дух так плотно проникает в душу и так горчит, щемит там, так бередит ее, что наедине с природой не только человек, но, кажется, всякая живая тварь становится умнее и добрее. Да, мудра природа и знает меру тому, что хорошо.

Но знает ли меру плохому? Часто я задавала себе этот вопрос, но решившись жить, коль повезло уцелеть, гнала от себя прежнюю и всякую заумь.

Помнилось, что после черемуховых холодов пространства затягивались яблочно–розовой кисеей и приглушенно–желтым цветом груши, как бы отражавшим солнце. Возвращалось тепло и уже не покидало землю. Где–то подступали к цветению степные оливки (маслина) и акация, приближался июнь. Неуемных соловьев ночью сменяли сошедшие с ума лягушки. А того, кто хотел бежать от них, от их сырых и душных водоемов и песен, настигал хор кузнечиков, сухие и ломкие голоса которых, впрочем, не щадили сердца, вливая туда расплавленную, разогретую усладу бытия.

Но в этом году сместились все сроки и смешались все совпадения. Май выдался чудовищно жарким, и черемуха, не успев разомлеть на солнце, скукожилась и облетела, без пользы сыграв свои свадьбы, без проку разметав и цвет и аромат. Словно болезненный налет, сбросили с себя белую кипень вишни, а их липкие прозрачные листочки огрубели и заматерели, приобретя усталый зеленый цвет с землистым оттенком.

Окна столовой, выходящие во двор, где на пятачке земли росло несколько фруктовых и декоративных деревьев, все чаще манили меня. Я начала выходить на лоджию и с высоты третьего этажа наблюдать возню голубей на балконах и карнизах дома, суету скворцов, поединки соек с грачами. Внизу на куче песка, сваленного неизвестно для каких надобностей, кувыркались совсем маленькие дети, незнакомые, появившиеся на свет за время моей болезни. Их голоса не мешали.