Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Твоими я словами говорил.
Во мне их продолжается звучанье.
Я сотни звуков с губ твоих сманил
И даже мог понять твое молчанье.
Твой каждый взгляд умел прочесть я вмиг,
Глядел на жизнь твоим открытым взглядом.
В твое я детство дальнее проник.
За гранью лет еще мы были рядом.
Твоими я глазами вдаль гляжу
И в час, когда настанет расставанье,
Слова твои припомню и скажу:
«Прощай! До невозможного свиданья!»

Ты взглядом досягаешь так глубоко,
Что будишь в сокровенной глубине
Мои мечты, умершие до срока,
И дух, казалось, дремлющий во мне.
Ты так далеко досягаешь взглядом,
Что времена открыты пред тобой,
Твой взгляд пронзает все — и то, что рядом,
И то, что скрыто в дымке голубой.
Перед твоим я взгляд поднять не смею,
Пускай твой взгляд безжалостно суров,
Ему всегда я следовать готов,
Покорствуя смиренно и немея.
Познать себя помог мне этот взгляд.
Нет, смертные пред ним не устоят.

О человек, как ты! Моя дорога
Вела к тебе, мечта грядущих дней!
Когда б владела нами воля бога,
То я уверен — ты была бы ей!
В мудрейших книгах я нашел твой образ,
Но все ж не смел поверить я в тебя.
Лежит залог деяний наших добрых
В таких, как ты, но не в таких, как я.
Ты принесешь о возвращенье весть,
К тебе простер я, как ребенок, руки.
Когда у нас такие люди есть,
То родина избавится от муки.
К тебе стремятся все мои мечты…
Одно желанье: быть таким, как ты!

Скамья — она еще стоит в саду.
«Не думал я, что вновь к тебе приду!»
Скамья стоит, как прежде, под сосной.
Вздохнул он: «Ты в мечтах была со мной».
Со счастьем рядом он сидел тогда.
Вернулся он. Вернутся ль те года?
Он сел. Скамья пуста. Пустынен сад.
В Россию — от скамьи, и к ней назад.
Он сохранил портрет от прежних дней.
Портрет и он — вдвоем вернулись к ней,
И на скамью он положил портрет.
Потом спросил: «Не разлюбила, нет?»
Но ветер сдул портрет, как мертвый лист…
В обугленных руинах — ветра свист.
Был город мертв… А он вздохнуть лишь мог:
«О боже!» Но и бог уж был не бог.

Когда я на руки твои смотрю,
Я знаю, что однажды эти руки
В последний час закроют мне глаза.
Когда ты гладишь голову мою,
То руки сами тянутся невольно
К моим глазам, чтоб в ужасе отпрянуть,
Уйти от неизбежного… Но я —
Я чувствую их нежное пожатье
И говорю твоим рукам: «Не бойтесь,
Ведь у меня вы отняли боязнь!
И на слепые, мертвые глаза
Вы ляжете в знак вечного прощанья».

Любовь моя, обученный тобой
Тебя любить, живу я для тебя лишь,
Служу тебе, люблю до исступленья.
Ты радуешь меня и ты печалишь,
Любовь моя, забывшая покой,
Властительница дум и вдохновенья,
Любовь моя! Как я тебя любил!
Не знаю я ни одного желанья,
Которое с тобою бы сравнил.
Пусть я от мук любовных изнемог —
Не мыслю без тебя существованья:
Я просто жить бы без тебя не смог.
Любовь моя! Сознанием влюбленным
В любой любви тебя встречаю я.
Ты в сердце вечным вписана законом,
Который в муках и в борьбе проверен.
Весь твой, тебе я неизменно верен,
Любовь святая, родина моя!

Я весь под их напором.
В потемках, без огня
Они безгласным хором
Кричат, зовут меня.
Стучатся тихо в двери,
Приходят и стоят,
И каждый себе верен.
Чего ж они хотят?
Забытые являлись
На свет из темноты,
Иные ко мне обращались
По давней привычке на «ты»,
Я вслушивался, словно
То был реестр имен,
Но иные стояли безмолвно,
Отдав по старинке поклон…,
Дверь приоткрыв немного,
Та, кто была всегда
Любима, мне с порога
Шлет знак: «О, никогда».
Незрячее виденье
Исчезло вдруг опять,
В скользящем удаленье
Танцовщице под стать…
Я весь под их напором,
В потемках, без огня
Они безгласным хором
Кричат, зовут меня.
Стучатся тихо в двери,
Приходят и стоят,
И каждый себе верен
Чего же они хотят?
Безгласно их витанье.
Безмолвен лиц набег.
Жить! — вот в чем их желанье
И длить в стихах свой век.

На той скале повис он как в прыжке,
Высокий пик избрав себе в подножье,
И, голову задрав в святом рывке,
Послал хулу на самовластье божье.
Взор поднимал, пространство пламеня,
Глаз заливало зарево горенья.
То был Он сам, взыскующий огня,
Он, кто презрел богов сопротивленье.
Парил кругами и глядел кругом
Острокогтистый коршун на просторе.
Скала взвилась над вечным ледником
И крутизною обрывалась в море.
Он тряс скалу от верха до основ,
Рос вместе с нею, становясь горою,
И бился в кровь о кружево оков,
И чуял дрожь под всей земной корою.
Порывисто к скале бросался он,
Взывал, припав к ней, всей своей утробой —
«О сумерках богов мой сладок сон,
Его исторгнуть из меня попробуй!»
Кричал. А коршун падал с вышины
К нему иа грудь и мясо рвал кусками.
Сочились недра каменной стены
Кроваво-густо-красными мазками.
От крика содрогался мир вокруг.
Тогда главу закрыла тучи дрема.
И грянул грома дробный перестук.
Но он перекричал раскаты грома.
Грозу отверстой грудью встретил он,
Дохнул — и задохнулся день великий.
Тут понял он, что бурю взял в полон,
Чтоб вымыть очи на небесном лике…
И море синее легло у ног,
И летний день расцвел красно и пряно,
И ночь сплела из ясных звезд венок
В стремлении приветствовать Титана.
Источник сил из-под земли проник,
Как лучший дар, условие творенья, —
В неволе камня вдруг забил родник,
Собой являя жажды утоленье.
Дождем омыло ласково чело,
Глубокие морщины распрямило,
А осенью туманы привело,
Прохладой напоило, осенило.
Зима пришла, подкинула снежка,
Мороз послала зимовать за море
И, только часть скалы задев слегка,
Со снегом вместе укатила вскоре.
Весной цветы тянулись вверх за ним,
Чтоб он отведал сладкий запах меда, —
Так лишь ему, а не богам глухим
Клялось служить любое время года…
Он увидал подобные лугам
Поля, где так недавно море было:
Людское племя воцарилось там
И божью искру колдовски добыло.
Жгли в честь его костры средь темноты,
Ночь осветив во всех чертах подробных,
Крича ему: «Титан, всесилен ты!»
Он как бы породил богоподобных…
Пред ним, создавшим человечий род,
Старались показать свое уменье —
И факельный водили хоровод,
И песней заглушали птичье пенье.
Ему одежду вздумали соткать —
Узорна ткань, а цвет горяч и ярок,
И видят: платье стало уплывать —
Он как бы принял от людей подарок.
На пир веселый к ним он позван был,
Его как гостя дорогого ждали —
И видят: сел он возле, ел и пил.
Они на флейтах для него играли.
Он как бы сам для них придумал плуг,
Чтоб землю распахать полегче стало.
Они груженый ловко гнали струг,
Когда теченье путь пересекало.
Однажды вышли далеко вперед.
Вдруг — буря. Он позвал из бури страстно.
И, как один, поклялся весь народ,
Что божья власть теперь уже не властна.
Учились жить, сумели не пропасть,
Титана глас помог им мыслить шире:
Пал божий трон. Грядет людская власть!
Титаны-люди воцарились в мире…
Л боги, кончив в трапезной обед,
В своих покоях предались покою,
Вдруг видят: он — причина божьих бед,
К нему — не к ним — народ потек рекою,
Когда земных сынов призвал Титан,
Вися над бурей на отвесном склоне.
Власть и Насилье вызвал божий клан,
Ища покой в его предсмертном стоне.
И коршуны напали на него
В налете грозном и острокогтистом,
Кругами вышли все на одного —
Но просиял рассвет на небе мглистом.
Еще мертвей брала в обхват скала.
Но он не сдал, не сник и не отрекся.
Уже скала под ним сама сдала,
Он — сам гора — в ее тисках зажегся.
Тогда с отвеса огляделся он
Сквозь даль и время глазом обожженным,
И воспарил, и передал поклон
От узника всем, всем освобожденным.