Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни

У одних болят пальцы, покалеченные в каменоломне, у других содрана кожа и болит спина — там у всех ревматизм от проклятого тумана. Но все это чепуха в сравнении с тем, что творится у них в голове. А думают они о воле… лежат на своих досках и пытаются вспомнить, как там за высокими стенами, вспоминают все хорошее, что было в их жизни, вспоминают о мягкой постели, о бифштексе на обед, о многом, многом другом. Старожилы перестукиваются через стенку, сообщают новости: кому всыпали, кто прибыл, кто выходит. Только большинство никогда не выйдет оттуда, и они это знают. Они там на всю жизнь. Им не на что надеяться… Они заживо погребенные.

Но, может, им сейчас и хуже, может, они вовсе не лежат в своих камерах. Может, они что-то натворили, в чем-то провинились. Тогда они — в карцере: восемь на шесть, глубоко внизу, в подземелье. Там черно, как в могиле. И даже макарон не дают. Хлеб да вода… Черствый хлеб да вода. Повернуться негде: два шага — и ударяешься башкой о цементную стену. Вот тут-то ты и начинаешь думать… кто ты есть… и где ты находишься… и что же ты такое натворил, что очутился здесь. Вот тут-то и говоришь себе, что, если эти стены когда-нибудь чудом раздвинутся, ты уж с лихвой возьмешь свое… заставишь кого-нибудь заплатить за все, что ты выстрадал… возненавидишь весь этот проклятый мир… будешь хватать все, что ни попадется под руку… если только стены раздвинутся.

И вот они раздвинулись для меня. Теперь ты можешь догадаться, как я намерен себя вести.

Высказав все это, он встал и, не попрощавшись, даже не взглянув на Пола, вышел из комнаты. Слышно было, как он тяжело шагает по коридору, направляясь к себе в номер. Некоторое время царила тишина, затем до слуха Пола донесся приглушенный звонок и вскоре звук более легких шагов по коридору. Пол пытался преодолеть овладевшее им оцепенение, но не мог. Он слушал, слушал, напрягая слух. Шаги не возвращались.

Из груди Пола вырвалось рыдание. Он не смел подойти к двери и проверить свои подозрения, но тут, по ассоциации, в мозгу его возникло воспоминание о том, как отец толкнул его в толпе, когда они выходили из магазина. Пол инстинктивно сунул руку в карман пиджака. То, что оставалось от полученных им денег — около пятнадцати фунтов, — исчезло.

На следующий день стояла такая же великолепная погода, и при ясном утреннем свете все показалось Полу менее мрачным. Вопреки своим предположениям, он спал хорошо и, проснувшись, почувствовал себя готовым встретить любые трудности. Мать должна была приехать из Белфаста в одиннадцать часов, и, приведя себя в порядок, он подумал, что ее прибытие не может не повлечь за собой существенных изменений к лучшему. В конце концов тюрьма неизбежно должна была сказаться на отце, и только в том состоянии вполне естественного волнения, в каком находился Пол, он мог этого не учесть. Но время, доброе отношение, внимание со стороны семьи должны смягчить, заставить переродиться самого зачерствелого человека.

Пол позавтракал внизу в ресторане, затем прошел по коридору до второго номера и повернул ручку двери. В этот момент в нем снова шевельнулись вчерашние опасения. Дверь легко подалась, и Пол, облегченно вздохнув, вошел. Мэфри еще спал мертвым сном. Его сальные седые волосы торчали из-под согнутой в локте руки, которой он прикрыл голову, простыни были сбиты и смяты, подушки валялись на полу. С внезапным приливом жалости Пол смотрел на свернувшееся клубком тело отца, такого беззащитного в своем забытьи. Он решил не будить его. Вырвав листок из гостиничного блокнота, лежавшего на бюро в углу, он написал: «Ушел встречать поезд. Надеюсь, Вы уже встанете, когда мы приедем. Пол». Он положил листок на самое видное место — на стул, где висела новая одежда. И вышел.

Шагая в город, Пол почувствовал себя лучше и бодрее. Путь его пролегал по берегу канала, где царило большое оживление: у причалов стояла под погрузкой вереница барж и небольшая прогулочная яхта готовилась к отплытию. Когда Пол добрался до вокзала, выяснилось, что экспресс опаздывает: лишь через двадцать пять минут из-за поворота показался паровоз и, пыхтя, остановился у главной платформы. На перрон из первого вагона вышла небольшая группа — мать Пола, Элла и Эммануэл Флеминг.

Пол вздрогнул: он никак не ожидал увидеть пастора и его дочь; он так давно не вспоминал о них, что даже смутился и почувствовал себя неловко. Но размышлять было некогда — они уже увидели его: Флеминг приветственно поднял руку, а Элла замахала белым платочком. Через несколько минут они миновали барьер и сгрудились вокруг Пола, восторженно поздравляя, говоря все сразу, так что ничего нельзя было понять. В глазах матери стояли слезы, Элла дольше обычного задержала руку Пола, а пастор одобрительно и понимающе улыбался ему.

Они двинулись по улице к автобусной остановке; Флеминг с миссис Бэрджес шли впереди, а Пол — как того, видимо, все хотели — пошел с Эллой. Легкая краска волнения выступила на ее восковом личике, обрамленном короткими, должно быть, только что вымытыми и завитыми волосами. На ней был новый сиренево-серый костюм и скромная серая шляпка, из-под которой радостно блестели глаза. Она тотчас взяла Пола под руку и задушевным тоном заговорила:

— Итак, Пол, мы должны просто на коленях просить у тебя прощения. И, право же, готовы это сделать, если хочешь. Во всяком случае, я готова. — Она игриво посмотрела на него сияющими глазами. — Конечно, мы и представить себе не могли, что так получится, а то повели бы себя иначе. Мы считали, что ты портишь открывающуюся перед тобой неплохую карьеру и ни за что губишь свою жизнь. А поскольку мы тебя любим, это, конечно, было для нас ужасно. Нам казалось, что если мы станем помогать тебе или поощрять тебя, это все равно ни к чему хорошему не приведет. Я уже говорила, что мы и подумать не могли… И вдруг — смотри, что произошло, что ты сотворил, удивительный ты человек! Когда до нас дошла эта весть, я чуть в обморок не упала — от радости, конечно. Я была на кухне — варила какао, когда отец пришел из церкви и сказал мне. Я вынуждена была прилечь. Ах, Пол, дорогой мой, я все это время так скверно себя чувствовала, я чуть с ума не сошла, волнуясь за тебя. Ведь это был такой позор! Но не будем говорить обо мне, хотя я по-своему, втихомолку, тоже немало выстрадала. Будем говорить о тебе, Пол, о тебе — замечательном, необыкновенном человеке. Если б ты почитал белфастские газеты, — а я уверена, что то же самое пишут и здесь, — ты бы узнал, что думают о тебе люди. Твое имя у всех на устах, по всей стране. Не сочти меня вульгарной или падкой до сенсаций — я, конечно, была рада, что нас не встречали фотографы, хотя, по правде сказать, ожидала их увидеть. А как тебе нравится мой новый костюм? Я считаю, что он хоть и весенний, но достаточно строгий и приличествует случаю. Сегодня, Пол, день твоего триумфа, и я хочу, чтобы ты насладился им сполна. Помогла тут, конечно, и молитва — мы оба это прекрасно понимаем, а ведь я каждый вечер молилась за тебя перед алтарем.