Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни

Во взгляде ее появилась нежность, и, как всегда, говоря о религии, она закатила свои светлые зеленоватые глаза.

— До чего же чудесно, Пол, что мы снова вместе и все еще у нас впереди. Конечно, в своей радости мы не должны забывать и о твоем отце. Бедный, бедный человек! У меня сердце исходит кровью при мысли о нем. Нам трудно даже понять, как такое могло случиться. Но мне кажется, иные испытания ниспосылаются нам свыше, чтобы проверить человека, очистить и укрепить его дух. Я просто не дождусь той минуты, когда увижу твоего отца и смогу выразить ему свое сочувствие. И я хочу заверить тебя, Пол, что если я могу быть чем-то ему полезной, прикажи — я все сделаю.

Еще раз подняв глаза к небу, она умолкла: они как раз подошли к автобусной остановке. Пол прикусил губу, слушая эту тщеславную и пустую болтовню. Какой мелкой и ничтожной была Элла! Неужели он в самом деле так неразрывно связан с нею, как она это изображает? Его удивляло, что он когда-то мог ею увлечься, — видимо, он очень изменился с тех пор! Он вспомнил о Лене, и сердце у него сжалось. Когда они все вчетвером уселись на верхнем этаже автобуса, Пол решил, что надо рассказать им о перемене, совершившейся с Мэфри. Пастор, более сдержанный, чем обычно, смотрел в окно, словно обсуждая сам с собой какой-то вопрос; он слегка нахмурился, когда Элла снова принялась болтать. Казалось, только у него и были какие-то опасения, тогда как обе женщины явно ничего не подозревали — ведь еще недавно ничего не подозревал и сам Пол. Его долг — предупредить их. И тем не менее, пока автобус мчался вперед, с каждой минутой приближая их к гостинице, Пол упорно молчал. Бездушные восторги Эллы, даже взволнованное нетерпение, с каким ждала встречи с мужем его мать, тоже надевшая — не без перезрелого кокетства — свое лучшее платье, почему-то вызывали у него озлобление, побуждали встать не на их сторону, а на сторону отупевшего, озверелого человека, который ждал их. Нет, пусть сами все узнают.

У «Виндзора» они вышли из автобуса, и Пол, не говоря ни слова, повел их наверх, где со слегка иронической усмешкой распахнул дверь в гостиную и пропустил их вперед.

Мэфри уже покончил с завтраком и курил сигарету. Он сидел за столом, все еще уставленным грязными тарелками, в одних брюках, без пиджака; рубашка на груди у него была распахнута, новые коричневые ботинки не зашнурованы. С застывшим, ничего не выражающим лицом он медленно повернулся к вошедшим. Глядя на них в упор, он поднес ко рту чашку и проглотил гущу; кадык на его морщинистой, обветренной, как у матроса, шее при этом опустился и вернулся на прежнее место. Затем он поставил чашку и, обращаясь к Полу — единственному человеку, которого он признавал и с присутствием которого мирился, спросил:

— Чего им надо?

Пол постарался ответить так, чтобы не вызвать вспышки гнева:

— Видите ли, отец… они хотят побыть с вами.

— А я не хочу быть с ними. Ты хоть сделал для меня что-то. А они ничего не сделали. Сколько лет я там гнил — они и не почесались. А сейчас, когда я вышел, приползли лизать мне сапоги: авось, что-нибудь и им обломится.

Пастор шагнул вперед. Хоть он и побледнел, но казался меньше других ошеломленным этой встречей; быть может, подумал Пол, он ничего другого и не ожидал. Тихим, вкрадчивым голосом пастор сказал:

— Вы правы, упрекая нас. И нам остается лишь уповать на ваше великодушие и умолять о прощении.

Мэфри бросил грозный взгляд на Флеминга.

— А вы не изменились… Я ведь хорошо вас помню. И не желаю слушать вашу слащавую болтовню. Достаточно наслушался в свое время. Простить вас! — Его потрескавшиеся губы раздвинула усмешка, скорее похожая на гримасу. — Был у нас там один тюремщик по фамилии Хикс. Однажды мы работали в каменоломне. Это был мой первый месяц в тюрьме. Работать я не умел и буквально погибал от непосильного труда. Но Хикс был рядом, он ни на шаг от меня не отходил и подгонял, подгонял. Пот заливал мне глаза. Я почти ничего не видел. Взмахнул кайлом, а оно скользнуло по граниту и угодило Хиксу по сапогу. Самого-то Хикса даже не поцарапало, только сапог разрезало. Вы думаете, он мне это спустил? Он клялся и божился, что я хотел убить его. Потащил меня к начальнику. Но и этого ему показалось мало. Он преследовал, ругал меня, плевал мне в лицо, сажал в карцер, следил за каждым моим шагом, пятнадцать лет делал все, чтобы превратить мою жизнь в пытку. А вы тут толкуете о прощении.

— Я знаю, что вы много страдали, — промямлил Флеминг. — Ужасно страдали. Тем естественнее наше желание помочь вам найти себя, обрести покой в лоне своей семьи.

— У меня на этот счет другие планы. — Лицо Мэфри сделалось сосредоточенным и упорным, как в магазине, когда они с Полом выбирали ему костюм. — Я еще не конченый человек. И собираюсь пожить в свое удовольствие.

— Каким образом?

— Погодите — и увидите, вы, блеющий лицемер. Там надо мною вволю натешились. Теперь настал мой черед.

Флеминг смешался и бросил беспомощный взгляд на мать Пола, которая в изумлении, приоткрыв рот, не сводила глаз с Мэфри. До сих пор она еще не произнесла ни слова. Но сейчас под напором дотоле неведомых чувств, а может быть, повинуясь голосу далекого прошлого, жалобно вскрикнула и протянула к Мэфри руки.

— Риз… Давай начнем все сначала.

Он так на нее посмотрел, что она сразу осеклась.

— Нечего ко мне приставать. — Он хватил по столу кулаком. — Между нами все кончено. Мне нужна жена молодая, горячая. — И он окинул взглядом вспыхнувшую Эллу, затем снова посмотрел на жену; губы его скривились в горестной усмешке. — Ты мне всю жизнь отравляла своим хныканьем да уговорами идти в церковь, когда мне хотелось выпить кружку пива с приятелями. Да если бы из всех баб ты одна на земле осталась, я б и то на тебя не позарился.

Она присела на стул, глубоко уязвленная, обливаясь слезами. Элла подбежала, опустилась рядом с ней на колени и в знак сочувствия тоже принялась всхлипывать. Мистер Флеминг стоял молча, уставившись глазами в ковер. Пол взглянул на согбенную фигуру матери. Но не сделал ни шагу к ней — казалось, он и сейчас больше сочувствовал отцу.

Мэфри еще некоторое время неподвижно сидел у стола, нахмурившись, опустив глаза, словно что-то обдумывал. Затем тяжело поднялся и пошел к двери. Однако прежде чем выйти, оглядел присутствующих своими бесцветными глазами.

— Вот дерануть бы вас раз восемь «кошкой», — буркнул он, — то-то вы распустили бы нюни. Я-то знаю, каково это.

И он хлопнул дверью. В комнате раздались рыдания. Флеминг подошел к окну и с мрачным видом посмотрел на улицу.

— О Господи, Господи… — простонала мать Пола. — Лучше бы мне умереть…

Элла плакала в испуге:

— Я ничего не понимаю, я ничего не понимаю… Я думала, все будет хорошо, как писали в газетах. Я хочу домой.