Любовь Овсянникова - Вершинные люди

Попала ли я на золотоносную жилу удачи и теперь золотые самородки река сама вымывала из пустых песков рядом со мной или встали на моем пути те, о которых сказано в Святом Писании, дающие ли, возгордившиеся ли? — не знаю.

Состоялся факт, из головокружительной массы потенциального мрака экспромтом вывернулся в реальность случай, и заключался он в том, что к приезду Круглов из Москвы я приняла облюбованный им магазин на свой баланс, а работников зачислила в свой штат. Все проблемы были решены без него, и он остался в стороне от того, чему положил начало. Он мог бы заподозрить меня в неискренности, в том, что я намеренно оттягивала решение вопроса до того момента, когда он будет отсутствовать. И это было бы понято, потому что внешне походило бы на правду.

Впрочем, я тоже могла заподозрить его в том, что он подыграл Лобановой в избавлении от нерентабельного магазина и слинял из города, когда она подала ему знак…

Кто же мог знать, как мало в этом зависело от меня, что почти ничего не зависело? Меня можно было обвинить в коварстве, хитрости, использовании чьих-то слабостей. Тем более что как ни пытался теперь, он не уговорил меня на создание новой совместной фирмы. Я ему твердила, что насущная надобность в этом отпала и не стоит городить искусственную городьбу.

После измотавших меня событий, градом посыпавшихся неожиданностей и проблем, их обескураживающих и внезапных разрешений, дикого разгула удачи, после всей этой круговерти мне пришлось выдержать еще и нравственный экзамен на самостоятельность и стойкость. Немало усилий приложила я к тому, чтобы Василий Федорович не держал на меня зла. И у нас сохранились хорошие деловые отношения, какие были раньше. Хотя я вижу в этом не только свою заслугу, но и Круглов. Если бы он оказался мелочным, недоверчивым и мстительным, то мои усилия принесли бы скорее вред.

Тогда мы, конечно, не знали, что Василий Федорович еще раз вмешается в мою судьбу, точно так же неожиданно и вовремя, но с иной целью — чтобы спасти меня от краха, а возможно, и от физической гибели.

***

— Але-е! — пропела трубка голосом Валентина Николаевича. — Как дела?

— Ничего, спасибо, — мой ответ был лаконичен, потому что я не знала, чего ждать от такого звонка — береженого Бог бережет.

Валентин Николаевич начал мне позванивать, изредка, зато регулярно. Разговоры велись ни о чем, вокруг да около, хотя, конечно, те дела, которые соединили нас, развивались, и мы их обсуждали.

Первые два-три месяца после присоединения к фирме магазина, когда я осваивала еще и розничную книготорговлю и стала не играться в бизнес от нечего делать, а по-настоящему кормить людей, доверившихся мне, было до скотской усталости тяжело. Я не оставляла работу на типографии, продолжала трудиться без скидок, под пристальным оком врагов и завистников — следящих, чтобы не злоупотребляла рабочим временем. Свою же работу делала в свободное время, отрывая от мужа, отдыха и сна.

А дел было много. Для розницы требовалось организовывать регулярные поставки, а не от случая к случаю, как было раньше. А денег на предоплаты по-прежнему не было. Это стало для меня непреходящей мигренью, но, как говориться, взялся за гуж… Я расширяла сеть мелкооптовых поставок, срочно заводила контакты с теми, кого мало знала и с кем не планировала работать. На марше мы отшлифовывали внутренние виды учета и отчетности — складской, бухгалтерский, — вплетая в них магазин. Методом проб и ошибок налаживался контроль над деятельностью. Это был самый сложный и насыщенный период моей жизни. Я доходила до полного изнеможения и в конце дня падала в сон, как в пропасть. Легче стало, когда конвейер заработал: определились основные механизмы функционирования, установились взаимосвязи с поставщиками и покупателями, во всех процессах появилась система.

К несчастью для себя, я отношусь к особам, несколько гипертрофированно воспринимающим ответственность за свои дела. Надо мной довлело то, что некоторые люди прикоснулись к моему детищу, помогая поставить его на ноги. И я считала, что предам их, если поведу дела плохо. Я боялась разочаровать их, разуверить в себе. Не могла позволить себе распорядиться нерачительно, бездарно тем, что удача в своей, может быть, минутной слабости кинула мне под ноги, — чужой добротой и бескорыстием. Это подстегивало меня, принуждало без отдыха и сна, в нечеловеческом темпе лететь по жизни, успевая сделать невероятно много. Точно так же я волновалась о сотрудниках, их заработках и настроениях.

Перенапряжение подрывало мои силы, и я пропустила момент, когда это начало по-настоящему истощать и угнетать меня. Ни радости жизни, ни цвета и звуки мира за плотной чередой забот больше не доходили до меня. Легкость бытия, эмоции беззаботности и радости уснули беспробудным сном на долгие-долгие годы. И не ведомо было, зазвучат ли небесные литавры и проснутся ли они вновь.

***

Я держала трубку и слушала взволнованное дыхание Валентина Николаевича. Каким-то шестым (их много! — шестых) чувством я ощущала грозную значительность паузы и не смела нарушить ее.

— У меня для вас новость, — интриговала трубка голосом Углова.

Люди редко признаются в своем малодушии. Внутри срабатывает инстинктивная защита, предохраняющая наши слабые места, скрывающая их от постороннего ока. Ведь окружающие воспринимают нас такими, какими мы им себя преподносим. И мы дорожим этим с большим трудом созданным образом как собственным творением, опасаемся потерять себя в глазах друзей, знакомых, родных. Лишь когда приходит исповедальный момент, снимаем покрывала с души и являем миру первозданную, обнаженную ее суть.

Что скрывать? Я продолжала молчать потому, что боялась услышать плохие новости. Не спрашивая, не выражая отношения к словам Валентина Николаевича, затаившись, я вслушивалась в его интонации, в молчание и пыталась уловить признаки надвигающихся откровений.

— Что же вы молчите, прекрасная? — спросила трубка его голосом.

— Слушаю вас, — небрежно ответила я и громко зашуршала бумагами, словно заворачивала в них свой страх.

— О! — воскликнул он. — Я тут о ней хлопочу, добываю деньги, звоню, хочу обрадовать, а она сидит себе и работает. Шелестит своими вечными бумагами! — уже не голос звучал, а с громами била струя извергающейся лавы.

Я представила выражение его лица — возмущение в форме недоумения. Это был повзрослевший лихой босяк. Он женился, стал примерным семьянином, все его подвиги остались позади, но пыл и азарт — не исчезли. Он любил завертеть всех вокруг себя и повелевать. И те плясали под его дудочку, одна я оставалась зрителем. Его это возмущало, он выступал и негодовал, доводя меня до невозможного смеха с коликами и слезами. Я его озадачивала, и он постоянно имел вид наседки, страшно удивленной первым писком цыплят. Знаете, когда у нее гребешочек встает дыбом, головка склоняется набок, глаз косит и она прислушивается к чему-то.