Любовь Овсянникова - Вершинные люди

— Да? И что это означает? — сказала я, видимо, продолжая его шокировать, потому что он округлил глаза и повел ими так, словно изнемогал от моего неведения.

— Я писатель. Известный, между прочим, — он выходил из состояния недоумения и, слава Богу, постепенно становился земным и более-менее адекватным. — Вы меня не читали? Хотя… да, конечно…

— Не читала. Что вы пишете? — я все еще сомневалась, что у него есть основания для своих претензий.

Всем нам хочется казаться значительнее, чем получается на деле. Вот у меня есть двенадцать запатентованных изобретений и много научных статей, причем даже в зарубежных изданиях. Я участвовала в серьезных проектах и не получила должного признания только потому, что вмешалась перестройка. На то время я уже знала, кто и почему помешал и мне с защитой диссертации, и моей Родине с укреплением могущества. Тем не менее я тоже могла бы заявить о своей известности. Все относительно, и это мало кого волнует.

— Фантастику, — с вызовом сказал он, ожидая, видимо, новой иронии.

Мне понравилась его настойчивость. Другой бы стушевался, сник. Ну, считал, что его знают, и решил одарить с барского плеча вниманием. Ну, вышла ошибочка — извините. А тем более говорить о фантастике с какой-то замороченной бабенкой, где-то на занюханной типографии. Какое безрассудство! Но это для обыкновенного человека. А он был психологом, несмотря на то что, казалось бы, неудачно выбрал форму знакомства. Он обладал неким чутьем на людей или информацией обо мне и правильно рассчитал, что будет понятым, не осмеянным и прощенным мною. Осечек у него не было. А методы? Да, иногда он действовал от противного, прибегал к парадоксам, плоским эпатажам — увы. Я это интуитивно почувствовала, потому и реагировала так.

— Да? Не слышала. Очень жаль!

— Почему же жаль? — со спокойной рассудительностью продолжал он. — Фантастику многие не читают.

Я улыбнулась.

— Но я-то как раз читаю. Правда, это было давно.

— Очень давно? — понарошку ехидничал он с уже известной мне теплотой, струящейся во взгляде.

— Сейчас вспомню точно… Последним я читала роман «Час быка» Ефремова, когда он только вышел. Нет, «Час быка» был на третьем курсе, а последним было что-то из Бердника… Или «Волшебный бумеранг» Руденко. Так, — остановилась я и посмотрела в окно: — Это был Корсак «Бегство земли» и сборник «Вирус бессмертия»…

— Да, плохи ваши дела, — он посмотрел на меня, как на совершенно безнадежное создание. — Все это так давно писалось… — Вдруг он вскинул голову: — Вам нравится, как пишет Ефремов? — и снова из него струей била спесь, спесь, спесь, не позволяющая понять, как он сам к нему относится, ко мне, к остальным…

Ему хотелось вывести меня из равновесия, но благодушное настроение прочно завладело мной: я видела этого человека насквозь, и это мне нравилось, и он сам нравился.

— Да, — сказала я, не обращая внимания на его тон, как будто размышляла сама с собой. — Вот и фирму свою назвала «Веда». Помните героиню из «Туманности Андромеды»?

— Это уже обнадеживает, — не удержался он от язвительного тона. И похвастался: — Я считаю себя учеником Ефремова.

— В таком случае, возможно, вас и стоит почитать, — буркнула я, принимаясь за свою работу. — Ну, хватит бездельничать.

— Еще минуту, — сказал он. — Давайте я для начала занесу что-нибудь свое. Почитаете.

— Если вас не затруднит, — я говорила из вежливости.

— Сейчас я здесь часто бываю, так что на днях занесу.

— Договорились.

Он попрощался и ушел.

— Зачем он приходил? — я посмотрела на Валентину, все время молча наблюдавшую этот спектакль.

— Он же писатель, — напомнила она.

— И что?

— А вы — издатель.

— Вы имеете в виду то, что мы делаем на типографии?

— Конечно.

— Это его не может интересовать.

— Почему?

— Потому что мы издаем дешевые детские книги и не платим гонорары.

— Значит, он вам скоро сам скажет, что ему надо было.

Так все и случилось, но это было чуть позже.

От слов, сказанных Валей, меня словно ударило током. Я вспомнила совсем недавнее высокомерие этого человека, и у меня родилось подленькое подозрение, что случившиеся с ним перемены очень увязаны со слухами о моих успехах в бизнесе. Он мог почерпнуть их от своей матери, которая работала рядом с моим мужем (женщина носила другую фамилию, и мы с опозданием узнали, что это его мать). На душе стало холодно и противно. Неловкость гусиной кожей выступила по всему телу. Обуял стыд, но я не понимала за кого больше: за его ли расчетливость и меркантильность; за то ли, что после слов Валентины я дурно подумала о нем; или за то, что поверила ему и так примитивно заглотнула наживку.

Прошло так много лет, а я до сих пор помню, как замерла тогда от неожиданности, от напора его упрямой магии. Но тогда я еще умела избавляться от подавленности и сомнений, поэтому отогнала от себя эти настроения и успокоилась.

Какой смысл живописать это? Любому, кто молод, наверное, известны такие всепоглощающие мгновения. Но я-то была не молода!

Анализируя сейчас те события, я поражаюсь другому. А именно тому, что я никогда не пыталась ни оценить, ни переоценить свое тогдашнее отношение к Ногачеву. Человеку ведь свойственно с течением времени отдавать отчет прожитым годам, пересматривать события жизни, свои привязанности, симпатии, чувства, не обязательно зачеркивая что-то, но хотя бы осмысливая его. У меня же этого не произошло, я сейчас это понимаю — яркие впечатления остались яркими, словно законсервированными тем, что мне было не до них, что у меня были другие заботы. Так те события и вошли в мою память без изменений.

Мгновения легкого, летящего, всеобъемлющего, высшего счастья на самом деле выпадают человеку редко, а многим не выпадают вовсе. И далеко не всем доступно понять их значение, уловить и запечатлеть в себе их приход. Видимо, тогда я пережила именно такие минуты — светлые, необременительные. А позже память обманом инерции поддерживала иллюзию того, что они могут стать ровным, долгим, устоявшимся постоянством.

Книгу он мне, конечно, принес — «Милость динозавров», и я ее прочитала.

***

Спустя несколько дней он приоткрыл дверь моего кабинета и просунул в образовавшуюся щель свою смеющуюся мордочку.

— Это я!

Трудно объяснить, как это происходит, но я попытаюсь. Это психологический парадокс. Представьте: ходит среди людей молодой, активный, творящий человек — умный и живой! — а они его в упор не замечают. Вроде все вокруг толковые да талантливые, а он — обыкновенный. Его учат, как правильно писать, как лучше раскрыть тему, подать эпизод, вырисовать героя. Откровенничают с ним насчет слабых и сильных мест в его произведениях. Умничают, дают советы: что теперь читают люди, для кого надо писать и о чем, как надо моделировать прошлое и будущее. Его уже тошнит от их советов!