Любовь Овсянникова - Вершинные люди

А теперь пришел он и стал олицетворением упрека, звучащего из моего детства, от той покинутой мечты — в нем уцелевшей, выжившей и воплотившейся в реальность. Мне ничего не стоило признаться, что видеть его мне невозможно потому, что слепит глаза, что его голос уносит меня туда, где нет мелкого и ничтожного, где живет только вечная гармония. Из всего следовало, что говорить на земные рутинные темы, если он на них настраивался, я смогу позже, для этого надо было прийти в себя.

Он понимал это легко и естественно и отдавал должное мне, маленькой, пытающейся удержаться на краю гигантского гравитационного кратера, каким он стал для меня, отождествившись вообще с творчеством как таковым, куда скатывались и где пропадали бесследно заурядность, малодушная нестойкость, бесцветность и обыкновенность. Да, даже обыкновенность, он не щадил ее.

Да и я пропала бы, не оцени он мои мужественные усилия противостоять ему.

— Заходите! Хотя видеть вас я еще не готова, — сказала я.

— Не готовы видеть? Почему? — он вошел (помню любую мелочь: одежду, движения, мимику), остановился по другую сторону стола. В его лучащихся глазах бесовски плясали победные огни.

Он не верил моим словам, так же и я больше не верила, что когда-то жила без него. Он был моим прошлым, а я — восторгом от его воскрешения! Думаю, в последний час моя душа все равно останется на земле, чтобы невидимым облачком парить в пространствах, сконцентрировав в себе те невысказанные — потому что они неизрекаемые — чувства, которые тогда владели мной.

Не знаю, куда подевались мои руки, ноги, что делало сердце, куда смотрели глаза. Помню только, что никак не удавалось собрать вместе распавшиеся части меня, стереть с лица совершенно дурацкую маску ликования. Губы не слушались, и с этим ничего нельзя было поделать. Все же я держалась молодцом:

— Потому что не могу разговаривать с вами в таком состоянии. Вы же видите, я не оправилась от потрясения, — другого выхода, как быть правдивой, у меня не было, любую фальшь он бы заметил, а я не хотела фальши.

— Понравилось? — спросил он, потому что я замолчала.

Как мы и договаривались, три дня назад он занес мне свою повесть, опубликованную в каком-то провинциальном альманахе. Она называлась "Милость динозавров". Позже он дописал к ней еще одну часть, расширил ее до рамок романа с коротким удачным названием. А потом, кажется, добавил продолжение и новое продолжение. Все это уже перестало привлекать. Но его произведения советского периода, действительно, интересны.

Небольшое по объему произведение имело интересный сюжет, с неожиданными поворотами и конфликтами, было удачно скомпоновано по материалу, написано прекрасным языком. Кроме того, оно поднимало серьезные проблемы экологии и нравственности — отношения человека к миру вокруг себя и к ближнему. Это произведение открыло мне в авторе не только большой талант выдумщика, создателя сюжетов, но и уязвимую душу, неизбывную благорасположенность к людям, трогательную обеспокоенность судьбой планеты, веру в непобедимость добра и в разумность мироустройства. Что скажешь двумя словами? Когда открываешь новый мир, взрывом расширяясь в его границах, внутри образуется вакуум — нет ни мыслей, ни слов.

— Скажу об этом чуть позже, не сейчас.

— Когда? Я приду специально.

— Специально приходить не надо, но если недельки через две будете в типографии, загляните, — сказала я, а он молчал, и его сканирующий взгляд считывал с моих глаз то, что я пыталась скрыть.

— Вам трудно говорить?

— Сейчас я не могу быть объективной. И вообще не хочу беседовать в таком состоянии.

— Понятно, — он серьезно посмотрел на меня, пристально (тогда еще он не прищуривал глаза, и взгляд его был открытым, молодым), и задумался.

Я наблюдала за ним и не могла поверить, что это тот самый человек, который так долго оставался для меня загадкой — не навязчивой, но интригующей, — который казался просто надменным хамом и при встречах оставлял во мне огорчительный осадок. Впрочем, не знаю, каким он казался раньше, я забыла об этом. Знаю и помню, что тогда поняла одно: он положил начало чему-то, без чего я жить не смогу и что должно питаться миром его героев, его энергетикой, голосом и глазами. И боязнь неосторожного слова, способного нарушить едва установившееся равновесие, сторожила мои уста. Я полюбила его как можно полюбить солнце, море, лето, цветущий луг, молодость и Родину, ибо всем этим были проникнуты его произведения.

— Ну, ва-аще! — весело завершил он паузу и тряхнул головой.

Потом всегда в такой форме он выражал удивление, удовлетворение или восхищение.

И вдруг, отбросив маску человека, превратился в того, кем уже стал для меня — высшим существом. Врачуя меня, отравившуюся восторгом, сказал:

— Сделаем так. Завтра я принесу вам еще пару своих произведений, — и, перебивая жестом мои попытки возразить, продолжал: — я не задержусь надолго, просто занесу, отдам и уйду. Вы прочтете их, и вам станет легче, — он замялся, уточняя фразу: — Нет, вам станет проще со мной общаться. Да, проще. Давайте?

— Что же изменится? Вы принесете мне слабые вещи, и я разочаруюсь?

— Отнюдь! У меня нет слабых вещей. Я очень талантливый писатель. Я говорил вам, а вы не поверили. Теперь видите, как тяжело переносить прикосновение к совершенству, — он говорил в шутливом тоне, но в нем звенела и мелкая месть за мои сомнения в нем; и насмешка над моей впечатлительностью; и досада, что я не сама открыла его, что позволила себе не знать его (возмутительно!). Он потешался надо мной за все разом. — Просто, вы начитаетесь меня, надышитесь мной и привыкнете ко мне. Запомните, когда-нибудь вы будете гордиться тем, что были со мной знакомы.

— Хорошо, заносите, — согласилась я, не веря, что состоялся разговор, от которого я пыталась уклониться. — Я согласна привыкнуть к вам и потом этим гордиться.

Он незаметно перевел беседу на меня, словно не мое открытие его как писателя стало основным событием, словно главным было рождение в моем лице его нового читателя, не пожелавшего сейчас обсудить прочитанное. Постепенно все трепыхавшееся и вибрировавшее во мне стало успокаиваться. Я больше не испытывала неловкости за очарование его повестью, она была так же естественна, как и простительна, ибо не каждый день случаются встречи с неординарными людьми. Тем не менее я не хотела выглядеть смешной.

— Я выгляжу наивной, да?

Он рассмеялся. Смех его не был раскатистым, заливистым, он был глухим рокочущим и перекатистым. Такой звук издает крупная галька, увлекаемая отходящей от берега волной. При этом он снисходительно посматривал на меня. Затем, насмеявшись, резко оборвал себя и со значением произнес: