Михаил Садовяну - М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

— Из-за него нас жандармы избивали осенью! — буркнул Серафим Могош, но так, чтобы все его услышали.

Староста признал, что так оно и было, но тут же напомнил, что зато арендатор вознаградил всех избитых крестьян, хотя и не был обязан это делать. В ответ из сеней раздался громкий голос Леонте Орбишора:

— А мы все одно так и остались битыми, господин староста!

Несмотря на теперешние кражи, Козма Буруянэ больше не жалуется, не хочет, чтобы об этом узнал старый барин и мужики снова попали в беду. Но уже с неделю как злоумышленники подбираются к усадьбе Мирона Юги. И если бы обкрадывали только господ, это бы еще куда ни шло, ведь мужики считают, что у барина и стащить малость не грех, все одно крестьянским трудом нажито. Но ведь начали красть уже и у самих мужиков, у одного курицу стянули, у другого — кукурузу… Вот, к примеру, вся деревня знает, что у отца Никодима три дня назад украли двух заколотых на рождество кабанчиков. Здесь его зять Филип Илиоаса, пусть сам скажет, правда ли это!.. Староста сделал паузу, чтобы дать Филипу возможность высказаться, но пока этот тугодум медленно собирался с мыслями, переступал с ноги на ногу и откашливался, укоризненно покачивая головой и готовясь сурово пристыдить преступников, осмелившихся обокрасть духовное лицо, послышался голос Игната Черчела, который довольно недвусмысленно брякнул:

— Оно конечно, крадут у тех, у кого есть что украсть. А у меня-то что могут стащить? Нищету?

В канцелярии и в сенях раздались смешки. Староста рассердился:

— Ты брось шутки шутить, Игнат, не для того я вас созвал.

— Так это не шутка, господин староста, — ответил крестьянин, но уже своим обычным смиренным голосом. — Ведь кабанка-то у меня за подать забрали, кукурузы у нас не осталось, дров тоже нет, и дети день-деньской вопят от голода и холода…

— Нет больше мочи, люди добрые! — неожиданно закричал Леонте Орбишор, словно почувствовав поддержку. — До конца зимы никак не протянем! Либо помрем, либо…

— Так оно и есть! — поддакнули ему хриплые голоса в сенях. — Все помрем!..

Над шумной сумятицей взвился пронзительный голос:

— Вот вам крест, у меня целых три дня маковой росинки во рту не было. Уж и не знаю, как еще ноги носят!

Пытаясь восстановить свой авторитет, староста яростно заорал:

— Хватит! Тише! Да замолчите вы! — Убедившись, что шум поутих, он продолжал уже мягче: — Нищета-то, конечно, есть, сами видим, да и голод у нас нешуточный. Но только что ж это выходит, по-вашему? Коли голоден, то завтра просто за глотку меня схватишь, так, что ли? Разве можно?

— Так-то оно так! — ответил тот же пронзительный голос, и нельзя было понять, согласен он со старостой или нет.

Голос принадлежал Мелинте Херувиму, долговязому, худющему мужику, с мертвенно-бледным лицом тифозного и черными, горящими от безнадежного отчаяния глазами. Дома у него было трое детей и еще с осени болевшая жена, которая не поправлялась, но и не умирала.

Староста расценил восклицание Херувиму как одобрение своих слов и заявил, что с сегодняшнего дня он умывает руки и будет сообщать о всех беззакониях жандармам, пусть они сами разыскивают виновных и наводят в деревне порядок.

— Так ведь и жандармы не для того поставлены, чтобы над людьми измываться и мучить их ни за что ни про что, — проворчал Серафим Могош, у которого будто засела в сердце заноза.

— И мужики должны честь соблюдать, вести себя порядочно! — энергично возразил ему староста и тут же снова обратился к собравшимся: — Это все, что я хотел вам сказать! Теперь ваш черед, говорите вы, что у вас на душе, что думаете делать. Только уж потом не жалуйтесь, что я злой человек и вас не предупредил!

Люди загалдели наперебой, каждый о своем. Петре Петре, который стоял рядом с Николае Драгошем, гаркнул гулко, как в казарме:

— Да погодите вы, люди добрые! Давайте по одному, скажите, кто что хочет, а то мы никогда не столкуемся по-человечески!

Первым заговорил Лука Талабэ, но, даже не упомянув о заботах старосты, он сразу же повел речь о Бабароаге, судьба которой не давала ему покоя. Ведь зима-то, какой бы она ни была тяжелой, скоро пройдет, завтра-послезавтра весна нагрянет, и надо будет приниматься за работу.

— Что же делать станем? Вот так стоять сложа руки и глядеть, как Платамону отбирает у нас поместье?.. Барыне-то что? Она нас за нос водит, да еще ругает, когда мы свое право требуем. Ну, а коли это так, коли мы сиднем сидим и палец о палец не ударяем, то нечего на бедность жалиться, все равно не одолеть нам нищеты!

Петре рассказал новость, которая еще больше запутала дело, — барыня Надина разводится с молодым барином. Он узнал это от Мариоары, племянницы барской стряпухи. Так что теперь неизвестно, когда барыня приедет сюда и удастся ли с ней переговорить.

Новость всех ошарашила, языки еще пуще развязались. Поднялся дикий галдеж, как в корчме. Посыпались попреки, один язвительнее другого. Трифон Гужу, глядевший еще мрачнее, чем обычно, бросил старосте прямо в лицо, что до недавнего времени тот не соглашался с Лукой, а сегодня вот по-другому поворачивает, видно, учуял легкую наживу. Староста побагровел, принялся орать и оправдываться, но его перекричал из сеней Тоадер Стрымбу:

— Чем против бедняков воевать, лучше пошли бы всем миром к самым большим господам и попросили их, чтобы они разделили поместье между мужиками, ежели молодой барыне оно больше ни к чему и она от него отказывается!

— Вот это дело! Его правда! — громогласно поддержал Тоадера Леонте Орбишор. — Мудрые слова.

Всеобщий гул перекрыл пронзительный голос Трифона Гужу:

— Мы за свою правду дойдем до самого короля!

Староста, накричавшись, отвел душу и теперь продолжал спокойнее, даже чуть насмешливо:

— Эх, мужики, мужики, ну чего вы глупости городите? Ведь, кажись, умные люди, не хуже других! Где это слыхано, чтобы барин выбросил свое поместье, словно мусор какой? Взять, к примеру, того же Трифона, который так лихо здесь распинается, — он ведь крошки мамалыги тебе не отдаст, если даже будет она у него, а хочет, чтобы другие подарили ему целое поместье: «Пожалуйста, мол, Трифон, бери его, паши себе на здоровье!..» Я человек немолодой, но такого чуда в жизни не видывал. Да не только я, никто не видывал: ни Лука — он был старостой до меня, — ни Филип, ни дед Драгош, ни дед Лупу, хоть он самый старый из нас… Все они хозяева справные, но о таких чудесах и слыхом никогда не слыхали!

— Да уж известно — сытый ничего не слышит, а кто гол как сокол, тот ко всему прислушивается, все на что-то надеется! — горестно посетовал Игнат Черчел. — Ведь иначе или помрем мы, или бог знает на что пойдем.

— А вот это уж плохо, Игнат. Очень плохо! — снова распалился староста. — Стоящий мужик не ждет сложа руки, чтобы другие ему подсобили, а сам подставит плечо и вытащит воз, что свалился в канаву.