Михаил Садовяну - М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

— Да простите вы его, господин унтер, пошутил он сдуру…

— Вот, вот, задам я ему шутку…

Но в эту минуту примчался сломя голову жандарм и доложил, что коляска с начальством только что свернула к барской усадьбе. Толпа всколыхнулась и загудела. Староста тут же стал всем объяснять, что префект не мог не заехать к старому барину, с которым они закадычные друзья. Но объяснение это никого не успокоило, а, наоборот, разожгло страсти: что там замышляют префект с барином?

Через четверть часа громоздкая, вместительная коляска префектуры остановилась перед толпой крестьян. Позади, рядом с префектом Боереску, сидел Мирон Юга, а на передней, откидной скамеечке примостился жандармский капитан Тибериу Корбуляну, чье смуглое широкоскулое лицо украшали спесиво торчащие усы.

— Здорово, ребята, рад вас видеть! — крикнул Боереску, неторопливо вылезая из коляски.

— Здравия желаю, господин префект! — угодливо ответил Ион Правилэ, суетливо порываясь помочь начальству.

Боянджиу застыл по стойке «смирно» с рукой у козырька фуражки.

— Ты староста? — спросил префект у Правилэ. — Да, я тебя знаю!.. Ну, как тут, все спокойно?.. Порядок?..

— Все в полном порядке, господин префект, — слащаво заверил староста, подкрепляя свои слова неуверенной улыбкой.

— Вот это мне по душе, ребята! — воскликнул префект, окидывая взглядом крестьян, так и не снявших с головы шапок и молча разглядывавших его и коляску. — Так вы и должны себя вести, люди добрые, благоразумно да смирно, как подобает истинным румынам.

Вылез из коляски и Мирон Юга. Префект взял его под руку, и они вошли во двор примэрии. Капитан приотстал, принимая рапорт Боянджиу и одобрительно кивая головой… Потом все остановились в дверях канцелярии. Люди тесно обступили их. Свободным остался лишь небольшой круг перед префектом, который присматривался к лицам крестьян и особенно к выражению их глаз. Боереску заставлял себя улыбаться, старался держаться с мужиками приветливо и доброжелательно, хотя чувствовал себя смертельно усталым, — он уже второй день разъезжал по уезду, выясняя положение и стремясь унять страсти. Еще больше, чем усталость, его угнетало и почти оскорбляло отношение крестьян, повсюду малоуважительное, а порою просто вызывающее. Он привык, чтобы во время инспекторских поездок его везде встречали дружелюбно, зычно приветствовали возгласами: «Здравия желаем!» — и лишь после этого высказывали всевозможные жалобы и просьбы. На этот раз, однако, мужики повсюду принимали его молча, смотрели хмуро и подозрительно. Префект бы не потерпел такой наглости, не задайся он заранее честолюбивой целью уберечь свой уезд от беспорядков, бушевавших в других уездах. Пока он решил, что проучит своих мужиков позднее, когда в стране будет восстановлен порядок. Боереску считал себя лучшим префектом Румынии и с гордостью заявлял, что первый по алфавиту уезд управляется первым — по своим достоинствам — префектом. То обстоятельство, что по соседству полыхали пожары восстания, а в его уезде не было отмечено никаких беспорядков, он рассматривал как доказательство эффективности тех превосходных административных методов, которые он применял… Нынешнюю инспекционную поездку он предпринял, рассчитывая, что крестьяне, как только увидят и услышат его, беспрекословно подчинятся его авторитету и сохранят спокойствие и порядок, даже если до этого у них и были какие-то бунтарские поползновения.

Когда они выезжали из Питешти, капитан Корбуляну предупредил, что считает неблагоразумной поездку по селам в столь тревожные дни. На это префект ответил, что он либо победит, либо погибнет, но не откажется от своего девиза. Этот девиз, который он недавно где-то вычитал и полностью взял на вооружение, гласил: железный кулак в бархатной перчатке. Боереску еще и потому особенно ретиво стремился доказать свои административные способности, что в свое время министр отнюдь не торопился с его назначением и даже одно время отдавал предпочтение какому-то адвокату, подвизавшемуся на должности префекта при прежнем правительстве. Чтобы сломить сопротивление министра, Боереску пришлось принять тогда самые действенные меры, то есть нажать лично и через влиятельных бухарестских друзей.

— Ну, еще раз день добрый, ребята! — повторил Боереску громким, как на митинге, голосом.

Он остановился и чуть помолчал, ожидая ответа. Крестьяне молчали. Лишь кое-кто шумно проталкивался вперед, что-то выкрикивая и смеясь. Префект не растерялся и собрался было продолжить, но тут раздался зычный окрик Правилэ:

— Люди добрые, тише!.. Тише!.. Послушаем господина префекта!

И Боереску разразился патриотической речью. Он напрягал голос и, багровея, размахивал руками. С его губ, за которыми поблескивали золотые коронки, громкие, выспренние слова слетали, точно те воздушные шары на ярмарке, которые шумно лопаются, уже не производя впечатления на оглушенных зевак. Среди множества политических качеств, которые префект себе приписывал, был и ораторский талант; он был убежден, что, как никто, умеет говорить с народом и что его пламенные речи проникают прямо в сердце крестьян, перекраивая там все по его желанию. Боереску и сейчас, как всегда, жонглировал шаблонными, неопровержимыми фразами и словечками: «крестьяне — основа нашей страны», «ваш труд священен», «румынский землепашец благоразумен и трудолюбив», «король и правительство заботятся о вас», «доверьтесь правителям государства», «любовь к отчизне», «братья, интересы страны требуют спокойствия и порядка», «румын не пропадет»…

Крестьяне слушали, не шелохнувшись, уставившись на префекта остекленевшими глазами. Сотни лиц с одним и тем же выражением, казалось, принадлежали одному и тому же человеку с одними и теми же мыслями и чувствами, человеку, размноженному в огромном количестве экземпляров, словно то было массовое производство гигантского завода. Неподвижность и упорное молчание крестьян рассердили и даже немного испугали префекта, когда он столкнулся с ними в первой деревне, и теперь он с трудом находил в себе силы, чтобы продолжать разглагольствовать все с тем же ораторским пылом…

Мирон Юга даже не прислушивался к речи префекта. Он относился с презрением к подобным методам, когда толкли воду в ступе, стремясь покрепче опутать крестьян. Мужику нужны не речи, а практические советы или приказы. Он предупреждал Боереску, чтобы тот не тратил время на болтовню, а лучше в недвусмысленном и откровенном разговоре постарался бы выяснить нужды и пожелания крестьян, установил бы, какие из них можно удовлетворить, какие нет, и, наконец, не бросая слов на ветер, немедленно претворил бы свои обещания в жизнь. Однако префект ни за что не хотел отказаться от речи, утверждая, что выступал с ней повсюду и ему везде внимали с благоговением и что умная речь (а его речь, несомненно, умная) — лучший способ успокоить разгоревшиеся страсти и начать выяснение истинного положения дел. Теперь, наблюдая за болтовней префекта, которой, по долгу службы, подобострастно восхищались только капитан, унтер-офицер и староста, Мирон Юга чувствовал себя перед крестьянами пристыженным, чуть ли не униженным.