Михаил Садовяну - М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

— Ну, тетка Профира, господь бог воздаст тебе сторицей за доброе дело, за то, что ты спасла мне жизнь! — прослезился Исбэшеску, пожимая ей руки. — Я вас всех никогда не забуду.

На рассвете он прокрался через сад к Бырлогу, ни разу не оглянувшись и даже не увидев, как пылает усадьба Григоре Юги…

Чуть погодя, перед самым восходом солнца, потолок второго этажа, давно превратившийся в море огня, с гулом и грохотом обвалился на раскаленный потолок первого этажа, который в ту же минуту тоже рухнул. Через провалы окон было видно, как между закопченными, почерневшими стенами бьется и бушует пламя, взрываясь яростными вихрями искр.

Спустя некоторое время к усадьбе снова потянулись крестьяне. Они смотрели на огонь, качали головой, перебрасывались словом-другим и поспешно оборачивались к старой усадьбе. Им представлялось, кто-то даже сказал это вслух, что дело не завершено, пока еще остается в целости и сохранности старая барская усадьба. Но из-за покойника никто не смел подойти к ней ближе. Впрочем, большинство мужиков пришло, чтобы чем-нибудь поживиться. Беднота зарилась главным образом на кукурузу. Амбар, полный семенного зерна, был опустошен еще накануне вечером. Зерно оставалось еще в двух складах. Павел Тунсу нарочно прихватил с собой железный лом и первый вышел оттуда с увесистым мешком на спине. Он отнес его по соседству, к теще, бабке Иоане, которая, как всегда, возилась с птицей и со своим бесценным внучонком Костикэ.

— Что ж ты, теща, мешкаешь, сидишь сложа руки? Взяла бы тоже хоть малую толику кукурузы, а то люди налетели на даровщину, так что скоро и ходить уже незачем будет! — посоветовал ей Павел, торопясь обратно к усадьбе.

— Да будь оно все неладно! — пробормотала бабка, продолжая как ни в чем не бывало заниматься своими делами.

Пока одни толклись вокруг амбаров, другие, кто поотважнее, ругались из-за скотины. Марин Стан вывел из хлева двух волов, собираясь погнать их к себе домой. Леонте Орбишор возмущенно налетел на него:

— Да как же тебе не стыдно волов этих хватать? У тебя ведь свои есть, зачем тебе чужие? А я никогда не мог на волов денег сколотить, и пахать мне не на чем!.. Так что, Марин, будь ласков, не трогай волов, а то я и на смертоубийство решусь, коли ты их не оставишь.

— Какая же это справедливость выходит? — угрожающе поддержал другой мужик. — Самое лучшее заграбастают те, у которых и без того всего вдосталь, а мы так и останемся нищими?

— Знать ничего не желаю! — яростно огрызался Марин Стан. — Здесь торговаться нечего, не на базаре! Кто наложил руку, тот и хозяин.

Леонте Орбишор схватил его за грудки. Несколько секунд они трясли друг друга и злобно ругались. Чувствуя, что все против него, Марин уступил:

— Ладно, коли так, поговорим в другой раз!.. Ничего, Леонте, попадешь ты мне в руки!

— Ты бы, разиня, лучше лошадей увел, нет их у тебя, вот и пригодились бы! — насмешливо крикнул Орбишор. — А ты как скажешь, дед Иким?

Рядом, в дверях конюшни, стоял Иким с железными вилами в руках.

— Пока я жив, — ответил он, — до моих лошадок никто не дотронется!

— Ты, дед Иким, не очень-то хорохорься, побереги голову! А то пустим и в твою конюшню красного петуха, видишь сам, как здорово горит усадьба! — прогудел кто-то.

— Лучше пусть сгорит, а вам издеваться не дам! — возразил старый кучер с такой гордостью, будто он и был барин.

Крестьянам не хотелось связываться с Икимом: стар он да и какой-то полоумный — бог знает какую штуку может выкинуть. Однако каждый считал себя вправе брать что вздумается, ведь господа-то нажили свое состояние их трудом, а значит, все добро надо поделить между крестьянами.

— Зря стараешься, все равно это наш труд, дед Иким, и мы такого не потерпим! — яростно укорил его кто-то. — Коли самому барину укорот сделали, то уж тебе и подавно!.. Погоди чуток, вот придет Петрикэ, тогда увидишь!

Но Петре спал как убитый. Он вернулся домой поздно, смертельно усталый. Не раздеваясь, бросился на лавку, сунул под голову шапку вместо подушки и забылся мертвым сном. Сейчас все в доме встали, только он один не шевелился. До сих пор еще не бывало, чтобы солнце заставало его в постели, и Смаранда попыталась разбудить сына. Не открывая глаз, Петре пробормотал:

— Дай мне, мамка, отдохнуть, совсем сон одолел!

— Спи, сынок, спи! — вздохнула Смаранда. — Лучше б ты спал весь день и не ходил туда, где уже побывал.

— Мы выехали точно по расписанию, — отметил Титу Херделя, взглянув на часы и убедившись, что поезд тронулся ровно в девять часов тридцать минут.

— Доехать бы благополучно, — ответил, с трудом сдерживая волнение, Григоре Юга.

Балоляну, высунувшись из окошка купе, размахивал шелковым платочком и сдавленным голосом повторял:

— До свидания, Мелания!.. До свидания!.. До свидания!..

Он уселся лишь после того, как поезд отошел от перрона.

Хотя глаза его были влажны, он все-таки улыбнулся:

— Бедняжка!.. Она очень встревожена… Честно говоря, я тоже считаю, что для этого есть причины, но постарался убедить ее в том, что никакой опасности нет… Если бы шеф не просил меня так настоятельно, я бы, конечно, не согласился принять на себя столь ответственную и тяжелую миссию! Даю вам честное слово, ни за что бы не согласился!.. Как бедная Мелания плакала! У меня просто сердце разрывалось…

Поезд состоял всего из нескольких вагонов, да и те шли полупустые. Из Бухареста отважились выехать лишь несколько вновь назначенных префектов и немногочисленные офицеры и купцы. Машинист получил указание вести железнодорожный состав чрезвычайно осторожно, так как, по слухам, крестьяне намеревались разбирать рельсы и останавливать поезда, чтобы задержать переброску войск в восставшие районы.

Только Титу Херделя сохранял безмятежное спокойствие, так как был твердо убежден, что разговоры о крестьянских беспорядках сильно преувеличены. Он давно заметил, что в Румынии признают только крайности — либо шутовскую комедию, либо трагедию, и разыгрывают то и другое одинаково шумно и несерьезно. Так и с этим восстанием — сперва его считали политической диверсией, ловким маневром для свержения правительства, а теперь все охвачены отчаянием и ждут всеобщей гибели.

Григоре Юга был встревожен еще больше, чем Балоляну. Накануне вечером у Пределяну ему посоветовали не идти на бессмысленный риск, пока уезд не будет усмирен. Никто не знал толком, что же происходит в деревнях. Отцу он ничем не сможет помочь, независимо от того, поедет ли он к нему или останется в Бухаресте. Основной довод приводился почти шепотом: а вдруг солдаты откажутся стрелять и перейдут на сторону мужиков?.. Но именно этот довод побудил его заупрямиться и все-таки поехать. Иначе он, пожалуй, мог бы передумать, тем более что его удерживал ласковый, влажный взгляд Ольги. Когда они на минуту остались вдвоем, она внезапно шепнула ему: «Если вы меня любите, оставайтесь!» Григоре был до того потрясен, что, целуя ей руку, с трудом сумел ответить: «Я обязан поехать именно потому, что люблю вас так сильно!» Позднее, дома, этот ответ показался ему постыдно глупым, хотя Ольга, видимо, так не считала, потому что не смеялась над ним ни тогда, ни позже.