Хулио Кортасар - Счастливчики

Медрано рывком сдернул с себя галстук. Узел не получался. Этот галстук всегда был строптивым. У галстуков своя психология. Он вспомнил роман, в котором взбесившийся слуга искромсал ножницами все галстуки своего хозяина. Вся комната — в обрезках галстуков, фарш из галстуков на полу. Он выбрал другой, скромного серого цвета, который всегда прекрасно завязывался. Конечно, поплакала, женщины плачут и по гораздо менее серьезным случаям. Он представил, как она выдвигает ящики комода, достает фотографии, жалуется по телефону подругам. Все это можно было предвидеть, все это должно было случиться. Клаудиа, наверное, вела себя так же, когда разошлась с Леубаумом, как и все женщины. Он повторял: «Все, все», словно хотел подверстать к огромному разнообразию незначительный, случившийся в Буэнос-Айресе эпизод, бросить каплю — в море. «И все же это — трусость», услыхал он свою мысль, но не знал, что было трусостью: бросать каплю в море или бросить Беттину. Слезой больше, слезой меньше в этом мире… Да, но быть причиной этой слезы, даже если все это мало значило, и Беттина уже прогуливалась по Санта-Фе или причесывалась у Марселы. Какое ему дело до Беттины, не в Беттине дело, не в самой Беттине, и даже не в том, что нельзя пройти на корму, и не в тифе-224. И хотя под ложечкой сосало, он улыбался, когда открыл дверь и вышел в коридор, проводя рукой по волосам, улыбался, как человек, который вот-вот сделает приятное открытие, вот оно, он уже смутно видит то, что искал, и чувствует суть искомого. Он пообещал себе пройти обратно весь путь своих рассуждений и ночью еще раз обдумать все, не торопясь. Возможно, дело не в Беттине, а просто Клаудиа слишком много рассказала о себе, рассказала о себе этим серьезным глубоким голосом, о том, что она еще любит Леона Леубаума. Но, черт возьми, ему-то какое дело, даже если Клаудиа по ночам плачет, думая о Леоне.

Оставив Мохнатого растолковывать доктору Рестелли, почему «Бока Юниор» должна была на чемпионате обойти всех, он решил пойти в каюту переодеться. Ему стало смешно, когда он подумал, какие туалеты можно будет увидеть сегодня вечером; бедняга Атилио скорее всего явится без пиджака, и метрдотель скроит типичную мину, с какой слуги (с одной стороны довольные, а с другой — шокированные) наблюдают за деградацией своих хозяев. Он почувствовал: надо вернуться, вернулся и снова вступил в разговор. И как только ему удалось прервать спортивные излияния Мохнатого (встретившего в лице доктора Рестелли осмотрительного, но энергичного заступника команды «Феррокариль Оэсте»), он как бы между прочим заметил, что пора идти переодеваться к ужину.

— Вообще-то довольно жарко, чтобы одеваться по-настоящему, — сказал он, — но будем уважать морские традиции.

— Что значит — по-настоящему? — растерялся Мохнатый.

— Я хочу сказать, надевать неудобный галстук и пиджак, — сказал Рауль. — Делается это ради дам, разумеется.

Оставив Мохнатого в глубокой задумчивости, он поднялся по трапу. Полной уверенности, что он поступил правильно, не было, однако с некоторых пор он стал склонен сомневаться в правильности почти всех своих поступков. Если бы Атилио предпочел явиться к ужину в полосатой тенниске, это его личное дело; все равно метрдотель или кто-то из пассажиров дали бы ему понять, что он неправ, и бедный парень почувствовал бы себя совсем скверно, если бы, конечно, не послал их куда подальше. «Я руководствуюсь исключительно эстетическими мотивами, — подумал Рауль, находя забавной эту мысль, — но пытаюсь придать им социальный характер. Верно лишь одно: меня выводит из себя все, что выбивается из ритма, из стройной системы. Тенниска несчастного парня испортила бы мне удовольствие от potage Hublet aux asperges [49] Суп из спаржи ( фр. ). . Кстати, освещение в столовой довольно скверное…» Взявшись за ручку двери, он поглядел в сторону перехода, соединяющего оба коридора. Фелипе резко остановился, покачнулся. Он был словно не в себе и, казалось, не узнал Рауля.

— Привет, — сказал Рауль. — Целый день тебя не видел.

— Это… Какой я дурак, не в тот коридор зашел. Моя каюта на другой стороне, — сказал Фелипе и стал поворачивать назад. Свет упал ему на лицо.

— Кажется, ты перегрелся на солнце, — сказал Рауль.

— А, ерунда, — сказал Фелипе, пытаясь взять угрюмый тон, но у него не очень получилось. — В клубе я целыми днями торчу в бассейне.

— В твоем клубе нет такого морского ветра, как здесь. Ты хорошо себя чувствуешь?

Он уже подошел к нему и дружески заглянул в лицо. «Что он ко мне привязался», — подумал Фелипе, и в то же время ему льстило, что Рауль снова заговорил с ним этим тоном, после того как кинул ему такую подлянку. Он кивнул и развернулся окончательно в сторону перехода, но Рауль не хотел отпускать его в таком состоянии.

— Наверняка, ты не захватил никакой мази от ожога, если только твоя мама… Зайди ко мне на минутку, я дам тебе мазь, намажешься перед сном.

— Не беспокойтесь, — сказал Фелипе, прислоняясь плечом к переборке. — Кажется, у Бебы есть какая-то гадость для этого.

— Все равно возьми мою, — настаивал Рауль, пятясь назад, чтобы открыть дверь каюты. Он увидел, что Паулы нет, но свет она оставила включенным. — И еще у меня есть для тебя одна вещь. Зайди на минуту.

Фелипе, похоже, решил остаться в дверях. Рауль искал что-то в несессере и знаком пригласил его войти. Он вдруг понял, что не знает, что сказать ему, как побороть эту враждебность обиженного щенка. «Какой же я дурак, сам виноват, — думал он, роясь в ящике, набитом чулками и носовыми платками. — Как он переживает, боже мой». Он выпрямился и повторил приглашение. Фелипе сделал шаг, другой, и только тогда Рауль заметил, что он шатается.

— Мне сразу показалось, что тебе нехорошо, — сказал он, придвигая ему кресло. Ногой захлопнул дверь. Принюхался и расхохотался.

— Значит, солнце из бутылки. А я-то думал, что перегрелся… А что это за табак? От тебя несет спиртом и табаком страшно.

— А что страшного, — пробормотал Фелипе, борясь с подступающей тошнотой. — Пропустил стаканчик, покурил… Ничего страшного…

— Ну, конечно, — сказал Рауль. — Я совсем не собирался тебя упрекать. Но смесь солнца со всем остальным — взрывоопасная. Я бы тебе рассказал…

Но ему вовсе не хотелось ничего рассказывать, хотелось просто смотреть на Фелипе, а тот, побледнев, уставился на иллюминатор. Так они молчали некоторое время, и это время Раулю показалось долгим и прекрасным, а у Фелипе оно плясало перед глазами вихрем из красно-синих точек.

— Возьми эту мазь, — сказал наконец Рауль, вкладывая ему в руку тюбик. — У тебя плечи, наверное, все обгорели.

Фелипе машинально расстегнул рубашку и посмотрел. Тошнота проходила, вместо нее он ощутил злорадное желание промолчать, ничего не рассказывать про Боба, про встречу с Бобом, и про стакан рома. В конце концов, это только его заслуга, что он… Ему показалось, что у Рауля немного дрожат губы, и он с удивлением посмотрел на него. Рауль, улыбаясь, выпрямился.