Хулио Кортасар - Счастливчики

— Что с Хорхе?

— Подскочила температура, — сказала Клаудиа. — Я думаю, перегрелся днем на солнце, если только это не ангина. Уговорила его полежать в постели и дала аспирин. Посмотрим, что будет ночью.

— Аспирин — ужасная штука, — сказал Персио. — Я два или три раза в жизни пил аспирин, и он на меня подействовал ужасно. Умственные способности расстраиваются, потеешь, в общем, крайне неприятно.

Медрано, ужинавший без охоты, предложил пойти в бар выпить еще по чашечке кофе, а Персио отправился на палубу наблюдать звезды, но пообещал прежде зайти в каюту и посмотреть, уснул ли Хорхе. Освещение в баре было приятнее, чем в столовой, и кофе горячее. Пару раз Медрано подумал, не скрывает ли Клаудиа беспокойство за Хорхе, которое наверняка испытывает. Ему хотелось знать это, чтобы в меру сил помочь ей, если будет нужно, Но Клаудиа больше не заговаривала о сыне, и говорили они совсем о другом. Персио вернулся.

— Он проснулся и хотел бы, чтобы вы пришли, — сказал Персио. — Наверняка это от аспирина.

— Не говорите глупости и ступайте изучать свои Плеяды с Малой Медведицей. Хотите пойти со мной, Медрано? Хорхе будет рад вам.

— Да, конечно, — сказал Медрано и впервые за долгие часы почувствовал удовольствие от жизни.

Хорхе сидел в постели с альбомом для рисования, который Медрано должен был посмотреть и высказать свое суждение. Глаза у него блестели, но шедший от кожи жар главным образом происходил от долгого сидения под палящим солнцем. Он хотел знать, женат ли Медрано и есть ли у него дети, где он живет и кто он — учитель, как Лопес, или архитектор, как Рауль. Он сказал, что спал недолго, потому что ему приснился страшный сон про глицидов. Да, спать немножко хочется и пить хочется. Клаудиа дала ему попить и соорудила бумажный колпак на лампу в изголовье.

— Мы посидим тут рядом, пока ты не заснешь крепко. Одного мы тебя не оставим.

— А я не боюсь, — сказал Хорхе. — Просто когда я сплю, я беззащитный.

— Да всыпь ты им, этим глицидам, как следует, — предложил Медрано и наклонился, поцеловал его в лоб. — Завтра поговорим о тыще разных разностей, а сейчас спи.

Через пару минут Хорхе потянулся, вздохнул и повернулся к стене. Клаудиа погасила свет в изголовье, оставила только лампу у двери.

— Теперь всю ночь будет спать, как сурок. А скоро начнет разговаривать во сне и будет говорить очень странные вещи… Персио ужасно любит слушать, что он говорит во сне, и тут же делает самые необычайные выводы.

— Вот вам и пифия, — сказал Медрано. — А вас не удивляло, как меняется голос у людей, которые разговаривают во сне? Отсюда представление, что это не они говорят…

— Это они и не они.

— Возможно. Много лет назад я спал в одной комнате с моим старшим братом, скучнейшим существом. Но едва он смыкал глаза, как начинал говорить; и иногда — не всегда — говорил такие вещи, что я специально записывал, чтобы показать ему утром. Он бедняга, никогда не верил, это было выше его разумения.

— Зачем пугать этим внезапным зеркалом?

— Да, действительно. Уж надо быть или всегда простым, как мычание, или полной тому противоположностью. Мы так боимся неожиданных всплесков, так боимся утратить свое драгоценное повседневное «я»…

Клаудиа прислушивалась к дыханию Хорхе, он дышал все ровнее. Голос Медрано возвращал душе покой. Она чувствовала легкую слабость и с облегчением чуть прикрыла усталые глаза. Никак не хотелось признаваться самой себе, что болезнь Хорхе напугала ее и что она прятала свой испуг по старой привычке, а может быть, и из гордости. Нет-нет, у Хорхе ничего страшного, совсем не то, что там, на корме. Глупо выдумывать, будто между этим есть какая-то связь; все хорошо, и запах табака, который курит Медрано, словно некая форма естественного положения вещей, знак того, что все в порядке, как и его голос, и его манера говорить спокойно и немного грустно.

— Будем милосердны, говоря о своем «я», — сказала Клаудиа и вздохнула глубоко, словно отгоняя страшные мысли. — Оно слишком ненадежно, если взглянуть на него объективно, слишком хрупко, так и хочется завернуть его в вату. Вы не дивились тому, что ваше сердце бьется постоянно, без перерыва? А я вспоминаю об этом каждый день и не перестаю изумляться. Я знаю, что сердце — это еще не я, но если оно остановится… В общем, лучше не касаться этого трансцедентального вопроса; мне лично никогда не удавались разговоры на эти темы. Лучше быть ближе к простой жизни, она сама по себе удивительна.

— Однако будем последовательны, — сказал Медрано, улыбаясь. — Мы не сможем решать никаких проблем, если не будем хоть немного знать о нас самих. Честно говоря, Клаудиа, в данный момент меня больше всего интересует жизнь, биография — это первый этап любой доброй дружбы. Имейте в виду, я не прошу подробностей о вашей жизни, просто мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что вам нравится и что не нравится, о Хорхе, о Буэнос-Айресе, словом, в этом духе.

— Нет, только не сегодня, — сказала Клаудиа. — Я и так утомила вас сегодня сентиментальными излияниями и, кажется, не очень кстати. Это я о вас ничего не знаю, кроме того, что вы дантист и что у меня есть намерение попросить вас как-нибудь на днях посмотреть у Хорхе зуб, который у него побаливает. Мне нравится, что вы смеетесь, другой бы возмутился, во всяком случае в душе, такой кощунственной просьбой. Вас действительно зовут Габриэль?

— Да.

— Вам всегда нравилось ваше имя? Я имею в виду — в детстве.

— Уже не помню, скорее всего, я считал, что Габриэль для меня — такая же неизбежная данность, как хохолок на макушке. Где вы жили в детстве?

— В Буэнос-Айресе, в доме на улице Палермо, где по ночам квакали лягушки, а мой дядя устраивал на Рождество потрясающие фейерверки.

— А я жил в Ломос-де-Самора, в особняке, окруженном огромным садом. Наверное, глупо, но до сих пор детство представляется мне самой значительной частью моей жизни. Боюсь, что в детстве я был слишком счастливым; это скверное начало для жизни, из коротких штанишек — сразу в длинные брюки, и чувствуешь себя незрелым переростком. Хотите знать мой curriculum vitae [52] Здесь: биографическая справка ( лат. ). ? Пропустим отрочество, оно у всех похожее, так что ничего интересного. Я выбрал профессию дантиста, сам не знаю почему, боюсь, в нашей стране это довольно частый случай. Хорхе что-то говорит. Нет, просто вздыхает. Может, ему мешает мой голос, он ему непривычен.

— Ему нравится ваш голос, — сказала Клаудиа. — Хорхе всегда делится со мной такими наблюдениями. Ему не нравится голос Рауля Косты, и он подшучивает над Персио, у которого голос и в самом деле похож на сорочий. А вот голос Лопеса ему нравится и ваш — тоже, и еще он говорит, что у Паулы красивые руки. Он очень внимателен к таким вещам, и когда описывал руки Пресутти, я хохотала до слез. Итак, вы стали дантистом, бедняга.