Хулио Кортасар - Счастливчики

— Свинюшка, — сказал Лопес. — Не для этого я тебе его дал.

— Какая разница, — сказала Паула. — Он такой жесткий, оцарапал мне нос.

— Я лучше играю, чем она, — сказал Хорхе. — Пусть Персио скажет.

— Я ничего в музыке не понимаю, — сказал Персио. — Кроме пасодоблей, для меня все — одно.

— Мама, скажи, правда же, я играю лучше этой девчонки. И всеми пальцами, а у нее половина торчит без дела.

Клаудиа вздохнула, приходя в себя после убийственного звукоизвержения. Дотронулась рукою до лба Хорхе.

— Ты правда хорошо себя чувствуешь?

— Правда, — сказал Хорхе, ожидавший, когда объявят его выступление. — Персио, смотри, кто выходит.

По знаку дона Гало, любезному, но повелительному, Нелли вышла и втиснулась между роялем и стеной. Свет прожектора ударил ей в лицо («Бедняжка волнуется», — сказала донья Пепа так, чтобы слышали все), она заморгала и в конце концов загородилась от света рукой. Мэтр любезно подскочил и отодвинул прожектор в сторону. Все зааплодировали, подбадривая артистку.

— Я продекламирую «Смех сквозь слезы» Хуана Диоса Песы, — объявила Нелли, поднимая руки кверху и принимая позу, как будто собиралась отбивать дробь кастаньетами. — Смотря на Гаррика, английского актера, народ рукоплескал и говорил…

— Я тоже знаю это стихотворение, — сказал Хорхе. — Помнишь, я читал его в кафе? Сейчас вступает врач.

— И лорд надменный, жертва мрачных сновидений, — декламировала Нелли, — ночью темной, спасаясь от кошмаров, шел смотреть великого актера и хохотал, забыв о сплине и кошмарах.

— Нелли родилась артисткой, — поверяла донья Пепа донье Росите семейную тайну. — Совсем крошка, поверьте, а уже декламировала: башмачок мне ножку жмет, а чулок тепло дает.

— А вот Атилио — нет, — вздохнула донья Росита. — Одно любил — давить тараканов на кухне, да во дворе колотить мячом об стенку. Сколько он мне гераней поломал, беда с этими мальчишками, намаешься, если хочешь содержать дом в порядке.

Прислонясь к стойке, готовые тотчас же откликнуться на любое пожелание публики или артистов, метрдотель с барменом наблюдали за представлением. Бармен дотянулся до шкалы отопителя и переключил его с 2 на 4. Мэтр посмотрел на него, и оба улыбнулись; они не очень понимали, что там декламировала артистка. Бармен достал две бутылки пива и два стакана. Медрано, полусонный, смотрел на них из глубины зала и завидовал, но пробираться между стульями было слишком сложно. Только сейчас он заметил, что окурок у него во рту давно погас, и аккуратно отлепил его от губ. Он был почти рад, что не сел рядом с Клаудией и мог теперь тайком, из темноты, наблюдать за ней. «Какая красивая», — подумал он. Его заливала теплота, легкое желание, как будто он стоял у порога, которого по какой-то причине не мог переступить, а желание и тепло возникали именно потому, что он не мог переступить этого порога, и это было прекрасно. «Она никогда не узнает, какое благо принесла мне», — подумал он. Весь израненный, совершенно запутавшийся, посреди раззора и беспорядка, со сломанной расческой и оторванными пуговицами на рубашке, подставив лицо ветру, который трепал его, расцарапывал и выдирал из него клочья времени и куски мертвой жизни, он все дальше заглядывал туда, в приоткрытую дверь, куда не мог войти, но за которой, как знать, может, и стало бы что-то возможным для него с большим на то правом, и было бы сотворено им, и сделалось бы делом и смыслом его жизни, если бы только он оставил за спиною столько всего, что прежде считал приемлемым и даже необходимым. Но до этого было еще далеко.

Пройдя половину коридора, он вдруг заметил, что все еще держит трубку в руке, и разозлился. А потом подумал, что если захватить и табак, то можно угостить Боба и доказать ему, что он тоже знает толк в куреве. Он сунул в карман коробку с табаком и снова вышел, уверенный, что в этот час в коридорах никого нет. Как и в переходе, как и в длинном проходе, где фиолетовая лампочка светилась как никогда тускло. Если на этот раз повезет и Боб пропустит его на корму… Надежда отомстить подстегивала, помогала бороться со страхом. «Смотрите-ка, самый молодой, а какой, оказывается, смелый, только он и сумел туда пробраться…» Беба-то, да и старик несчастный, рожу скорчит как обоссанная крыса, когда услышит, как все его хвалят. Но все это чепуха по сравнению с тем, что будет с Раулем. «Как, Рауль, вы ничего не знаете? Ну да, у Фелипе хватило смелости сунуться прямо волку в пасть…» Переборки в коридоре были уже, чем в прошлый раз; он остановился метрах в двух от двери, оглянулся назад. И в самом деле, коридор будто сузился и давил. Открыв правую дверь, он почти испытал облегчение. Свет голых лампочек ослепил его. В каюте никого не было, как обычно — беспорядок: обрезки ремня, брезента, на скамье — инструменты. Может, поэтому дверь в глубине вырисовывалась четче, словно ждала его. Фелипе осторожно закрыл за собой дверь и тихо, на цыпочках, двинулся вперед. Дойдя до скамьи с рабочими инструментами, он замер. «Ну и жарища тут», — подумал он. Слышался рокот машин, шум шел отовсюду, да еще жара, да слепящий свет. Он преодолел два метра, которые отделяли его от двери, и осторожно нажал на ручку. По коридору за дверью кто-то шел. Фелипе прижался к стене, так чтобы оказаться скрытым ею, если ее откроют. «Нет, это не шаги», — подумал он тоскливо. Просто шум. И на этот раз он испытал облегчение, когда приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Но перед тем как выглянуть — он читал про это в детективах, — пригнулся так, чтобы голова не оказалась на уровне выстрела. За дверью начинался узкий и темный коридор; когда глаза привыкли, он различил метрах в шести от двери ступеньки трапа. И только тогда вспомнил, что говорил Боб. То есть что… А если быстренько сбегать в бар за Лопесом или за Медрано, может, вдвоем-то проберутся туда без опасности. А что за опасность, в конце-то концов? Боб угрожал просто, чтобы попугать. Какая может быть опасность на корме? О тифе и говорить нечего, к тому же он никогда не заражается никакими болезнями, даже свинкой не болел.

Он тихо закрыл за собой дверь и пошел вперед. С трудом дышалось густым, пропахшим мазутом, затхлым воздухом. Слева он увидел дверь и направился к узенькому трапу. Прямо перед ним, на пол, легла его тень, отобразив его, замершего и с поднятой к голове рукой, как будто для защиты. Он обернулся: на пороге, у распахнутой настежь двери стоял Боб. Зеленоватый свет лился из каюты.

— Hasdala, парень.

— Привет, — сказал Фелипе, пятясь. Вынул из кармана трубку и протянул ее к свету. Слова не шли, трубка дрожала в непослушных пальцах. — Вот, я вспомнил, что вы… Можем опять поговорить и…

— Sa, — сказал Боб. — Входи, парень, входи.