Эрнест Хемингуэй - Райский сад

– Нельзя же всем все доверять.

– Мне нет дела до всех. Я люблю только тебя. С другими я бы ни за что не стала ссориться.

– У меня такое ощущение, будто мне грудь заковали в колодки.

– Жаль. А мне так легко дышится.

– Моя милая Кэтрин.

– Вот и хорошо. Можешь звать меня Кэтрин, когда захочешь. Я и так твоя. Стоит тебе захотеть, и твоя Кэтрин всегда рядом. А сейчас давай поспим или, может, попробуем еще разок и посмотрим, что получится.

– Давай лучше полежим тихонечко без света, – сказал Дэвид и опустил плетеный абажур, и они затаились рядышком в постели в просторном номере отеля «Палас» в Мадриде – городе, в котором Кэтрин, превратившись в мальчика, средь бела дня разгуливала по музею «Прадо», и вот теперь, в полумраке, она продемонстрирует все, что до сих пор оставалось в тени, и превращениям ее, как казалось Дэвиду, не будет конца.

Утром в Бюан-Ретиро было прохладно, как в лесу. Все было зелено, и стволы деревьев чернели на фоне листвы, но расстояния казались не такими, как прежде. Озеро было совсем в другом месте, и когда они увидели его из-за деревьев, оно показалось им совершенно незнакомым.

– Иди вперед, – сказала она. – Я хочу на тебя посмотреть.

Он свернул в сторону, пошел туда, где была скамейка, и сел. Вдалеке виднелось озеро, и он знал, что добраться до него пешком нелегко. Он все еще сидел на скамейке, когда она подошла к нему, села рядом и сказала:

– Все хорошо.

Но охватившее его здесь, в Ретиро, чувство досады стало таким жгучим, что он попросил Кэтрин встретиться с ним попозже в кафе гостиницы «Палас».

– Ты хорошо себя чувствуешь? Хочешь, я пойду с тобой?

– Нет. Со мной все в порядке. Мне просто нужно уйти.

– Увидимся в кафе, – сказала она.

В то утро она выглядела особенно красивой и улыбнулась ему. Улыбнувшись в ответ, он ушел, унося с собой свою досаду. Он не надеялся, что сможет пересилить себя, но это ему удалось, и позже, когда пришла Кэтрин, он уже допивал второй стакан абсента, и досады как не бывало.

– Как дела, дьяволенок?

– Я – твой дьяволенок, – сказала она. – Можно мне тоже выпить?

Официант отошел. Похоже, он был рад видеть Кэтрин такой счастливой. Она спросила:

– Что это значит?

– Было скверно на душе, а теперь все прошло.

– Тебе плохо со мной?

– Нет, – солгал он.

Она покачала головой.

– Прости. Я не думала, что тебе будет так плохо.

– Все прошло.

– Вот и хорошо. Не правда ли, здесь чудно летом и народу совсем нет? У меня идея.

– Опять?

– Мы можем остаться и не ехать к морю. Здесь теперь все наше. И город, и все вокруг. Можем остаться, а потом ехать назад, прямо в Ла-Напуль.

– У нас не так уж много вариантов.

– Перестань. Мы только начали.

– Да… Всегда можно начать все сначала.

– Конечно, можно, так мы и сделаем.

– Давай не будем об этом, – сказал он.

Он почувствовал, как снова подступает досада, и сделал большой глоток.

– Очень странно, – сказал он. – Этот напиток имеет вкус досады. Неподдельный вкус досады, а хлебнешь – и она исчезает.

– Мне не нравится твое настроение. Это не для нас.

– Возможно, дело только во мне.

– Не раскисай.

Она тоже отпила из бокала, посмотрела по сторонам и сказала:

– Я все могу. Смотри внимательно. Сейчас, сидя в открытом кафе отеля «Палас» в Мадриде, ты видишь и «Прадо», и улицу, и дождеватели под деревьями, и это не мираж. Это грубая действительность. Но я умею превращаться. Вот, смотри. Перед тобой снова губы твоей любимой и все, что тебе так нравится. Правда, получилось? Скажи.

– Зачем ты это?

– Тебе нравится, что я – женщина, – сказала она очень серьезно, а потом улыбнулась.

– Да.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Прекрасно, что хоть кому-то это нравится. Ведь это дьявольски скучно.

– Не заставляй себя.

– Ты разве не слышал, что я сказала? Разве не видел? Ты хочешь, чтобы я вывернулась наизнанку, раздвоилась, и все потому, что ты никак не определишься? Потому что я не нравлюсь тебе ни так, ни этак?

– Пожалуйста, убавь тон.

– Это почему же? Тебе же нравится, что я – женщина? Значит, должно нравиться и все остальное. Сцены, истерики, пустые обвинения, капризы, разве не так? Ладно, я успокоюсь. Чтобы ты не чувствовал себя неловко перед официантом. И чтобы официант не чувствовал себя неловко. Буду читать эти проклятые письма. Нельзя ли кого-нибудь послать за ними?

– Я принесу.

– Нет. Мне нельзя оставаться здесь одной.

– Тоже верно, – сказал он.

– Вот видишь? Поэтому я и прошу кого-нибудь послать за ними.

– Botones [13] Здесь: рассыльному (исп.). не дадут ключа от комнаты. Я пойду сам.

– Ну хватит, – сказала Кэтрин. – С меня довольно. Зачем мне все это? Нелепо и недостойно. Вышло так глупо, что я даже не хочу просить прощения. К тому же мне все равно нужно подняться в номер.

– Сейчас?

– Ведь я – женщина, черт возьми. Я думала, раз я – женщина и остаюсь ею, то по крайней мере могу иметь ребенка. Так нет…

– Наверное, это я виноват.

– Давай не будем искать виноватых. Ты посиди, а я принесу письма. Займемся почтой, как подобает жеманным, добропорядочным, разумным американским туристам, которые расстроились, приехав в Мадрид не в сезон.

За обедом Кэтрин сказала:

– Вернемся в Ла-Напуль. Там сейчас пусто, мы заживем тихо и славно, будем работать и заботиться друг о друге. Можем поехать в Экс, туда, где жил Сезанн. Мы там побыли так недолго.

– И чудесно проведем время.

– Тебе ведь пора снова начать работать?

– Да. Самое время. Это точно.

– Все будет хорошо, и я выучу испанский по-настоящему, на случай если вернемся. И мне так много надо прочесть.

– Дел хватает.

– Мы все успеем.

Новый план просуществовал немногим более месяца. Они занимали три комнаты в конце невысокого, выкрашенного в розовый цвет типично прованского дома, в котором уже останавливались раньше. Дом стоял в сосновом бору на окраине Ла-Напуль. Окна выходили на море, и из расположенного перед домом сада, где они обедали, сидя под деревьями, видны были пустые пляжи, высокие заросли папируса вдоль дельты небольшой реки, а по другую сторону залива – белый изгиб Канна, за которым виднелись холмы и далекие горы. Летом в доме, кроме них, никто не останавливался, и хозяин с женой были рады их возвращению.

Спальня помещалась в просторной угловой комнате. Окна выходили на три стороны, и в то лето здесь было прохладно. По ночам до них доносился запах сосен и моря. Дэвид работал в комнате, расположенной в самом конце дома. Он начинал рано, а когда заканчивал, шел к Кэтрин, и они отправлялись загорать и плавать в закрытую бухту в скалах. Иногда Кэтрин уезжала в город на машине, и, закончив работать, он брал себе что-нибудь выпить и ждал ее на террасе. После абсента пить аперитив было совершенно невозможно, и он перешел на виски с содовой.