Эрнест Хемингуэй - Райский сад

– Нет, я правда засыпаю, – сказала Кэтрин.

– Ты себя хорошо чувствуешь? – спросила девушка.

– Да. Только смертельно хочу спать.

– Мы уложим тебя в постель, – сказал Дэвид. – У тебя найдется термометр? – спросил он девушку.

– Нет у меня никакой температуры, – сказала Кэтрин. – Я просто хочу поспать подольше.

Когда Кэтрин легла, девушка принесла термометр, и Дэвид измерил Кэтрин температуру и посчитал пульс. Температура была нормальной, а пульс – сто пять.

– Пульс слишком частый, – сказал он. – Но я не знаю, какой он у тебя обычно.

– Я тоже не знаю, но думаю, слишком частый.

– По-моему, пульс при нормальной температуре не так важен, – сказал Дэвид. – Но если тебя знобит, я привезу доктора из Канн.

– Не нужен мне доктор, – сказала Кэтрин. – Я спать хочу, вот и все. Можно мне поспать?

– Да. Позови меня, если понадоблюсь.

Они постояли, дождались, пока она заснет, а потом тихонько вышли. Дэвид прошел по каменной террасе и заглянул в окно. Кэтрин спала, и дыхание ее было ровным. Он принес два стула и столик, и они сели в тени под окном Кэтрин так, чтобы меж сосен было видно синее море.

– Что скажешь? – спросил Дэвид.

– Не знаю. Сегодня утром она выглядела довольной.

– А сейчас?

– Возможно, это реакция на вчерашнее. Она такая непосредственная, Дэвид, и это так понятно.

– Вчера мне показалось, я люблю кого-то, кого уже нет, – сказал он. – Так нельзя.

Он встал, подошел к окну и заглянул в комнату. Кэтрин спала все в той же позе.

– Она крепко спит, – сказал он девушке. – Может, ты тоже вздремнешь?

– Пожалуй.

– Я пойду к себе в рабочую комнату, – сказал он. – Там есть дверь к тебе, которая запирается с двух сторон.

Он прошел по каменным плитам террасы и, войдя в комнату, отодвинул задвижку со своей стороны двери в смежную комнату. Постоял и подождал, пока не услышал, как отодвинули задвижку с другой стороны, и дверь открылась. Они сели рядом на кровать, и он обнял ее.

– Поцелуй меня, – сказал Дэвид.

– Как приятно целовать тебя, – сказала она. – Мне очень нравится тебя целовать. Но больше ничего нельзя.

– Нет?

– Нет.

Потом она сказала:

– Мне так стыдно, но большего я не могу себе позволить. Ты ведь знаешь, от этого будут одни неприятности.

– Просто полежи рядом.

– Хорошо.

– Делай что хочешь.

– Хорошо, – сказала она. – Ты тоже, пожалуйста. Будем делать только то, что можно.

Кэтрин проспала всю вторую половину дня, чуть не до самого вечера. Дэвид и девушка сидели в баре, и девушка сказала:

– Зеркало они так и не принесли.

– Ты просила старика Ороля?

– Да. Ему эта идея понравилась.

– Может быть, заплатить ему за то, что мы принесли с собой шампанское?

– Я дала ему четыре бутылки и еще две бутылки очень хорошего бренди. С ним все в порядке. Вот мадам могла поднять шум.

– Ты все сделала правильно.

– Я не хочу неприятностей, Дэвид.

– Я вижу.

Официант принес еще льда, и Дэвид, приготовив два мартини, передал один девушке. Официант положил в стакан вымоченные в чесночном соусе оливки и ушел на кухню.

– Пойду взглянуть, как там Кэтрин, – сказала девушка. – Возможно, все образуется само собой?

Ее не было минут десять, и он отпил из ее стакана, а потом решил выпить все, пока мартини не стал теплым. Он поднес стакан к губам и, коснувшись стекла, вдруг почувствовал, что ему приятно пить из ее стакана. Ощущение было вполне отчетливым. «Вот и все, что тебе нужно, – подумал он. – Все, что нужно для полного счастья. Любить обеих. Что произошло с тобой с прошлого мая? В кого ты превратился?» Он снова поднес стакан к губам и испытал то же чувство. «Ну ладно, – сказал он себе, – только не забывай о работе. Работа – это все, что осталось. И нужно пошевеливаться».

Девушка вернулась, и, увидев ее счастливое лицо, он перестал сомневаться в своих чувствах к ней.

– Она одевается, – сказала девушка. – И самочувствие отличное. Правда же, чудесно?

– Да, – сказал он, радуясь за Кэтрин, как обычно.

– А где мой мартини?

– Я выпил, – сказал он. – Потому что это был твой мартини.

– Правда, Дэвид? – Она зарделась счастливым румянцем.

– На большее моего красноречия не хватает, – сказал он. – Вот, я приготовил тебе еще.

Она пригубила мартини и, тронув краешек стакана губами, передала ему. Он повторил ее движение и сделал большой глоток.

– Ты восхитительна, – сказал он. – Я люблю тебя.

Он услышал, как завели «бугатти», и даже вздрогнул от неожиданности, потому что в том краю, куда перенес его рассказ, автомобилей не было. Он полностью отрешился от всего, кроме рассказа, в который по мере работы вживался все глубже. Он постепенно справлялся с самыми трудными местами, которые раньше доставляли ему более всего беспокойства. Теперь ему все удавалось: описание людей, и природы, и дней, и ночей, и какая была погода. Он продолжал работать и чувствовал такую усталость, точно и правда всю ночь пробирался по испещренной впадинами вулканической пустыне, и солнце настигло его и спутников на полпути, а впереди еще переход через высохшие грязно-серые озера. Он ощущал тяжесть двустволки, которую нес на плече, придерживая рукой дуло, и вкус гальки во рту. За поблескивавшими впадинами пересохших озер он видел далекий голубой склон горы. Впереди не было никого, а за ним тянулась длинная цепочка носильщиков, понимавших, что они вышли в этот район с трехчасовым опозданием.

Конечно, его не было там в то утро; он даже никогда не носил той потрепанной, заплатанной вельветовой, выгоревшей до белизны куртки, со сгнившими от пота подмышками, которую потом снял и отдал своему слуге и брату из племени камба, разделившему с ним вину и ответственность за опоздание; тот вдохнул кислый, уксусный запах, с отвращением тряхнул головой, а потом усмехнулся и, ухватив куртку за рукав, перекинул ее через свое черное плечо, и они двинулись вперед по сухой, запекшейся от грязи дороге, положив стволы ружей не на плечи дулом вперед, а тяжелыми прикладами в сторону носильщиков.

Это был не Дэвид, но, когда он писал, ему казалось, что это о нем, и то же должен почувствовать каждый, кто прочтет рассказ и узнает, что они обнаружили, достигнув склона горы, – если только они его достигнут. А он должен привести их туда не позднее полудня, и тогда тот, кто прочтет рассказ, переживет все, что пережили они, и запомнит это навсегда.

«Все, что открывал твой отец, он открывал и для тебя, – думал он, – хорошее, удивительное, плохое, очень плохое, по-настоящему скверное и отвратительное. Как обидно, что человек, умевший так радоваться и горевать, ушел из жизни так, как ушел отец». Воспоминания об отце всегда согревали его, и он знал, что отцу понравился бы рассказ.