Эрнест Хемингуэй - Райский сад

Он по-прежнему писал карандашом в дешевой разлинованной школьной тетрадке и уже поставил на обложке римскую цифру один. Наконец он закончил, убрал тетрадь в чемодан вместе с картонной коробкой для карандашей и конусообразной точилкой, оставив на столе лишь пять затупившихся карандашей, чтобы заточить их для завтрашней работы, и, взяв с вешалки в стенном шкафу куртку, спустился по лестнице в холл. Он заглянул в уютный для такой дождливой погоды полумрак гостиничного бара, где уже стали собираться посетители. Ключ он оставил у портье. Принимая ключ, помощник портье достал из почтового ящика записку и сказал:

– Мадам оставила это для месье.

Он развернул записку и прочел: «Дэвид, я не хотела тебе мешать, жду в кафе, люблю, Кэтрин». Он накинул старую теплую полушинель, нащупал в кармане берет и вышел из отеля в дождь.

Она сидела в небольшом кафе за угловым столиком, на котором стояли стакан с мутным, желтоватого цвета, напитком и тарелка, где среди объедков лежал небольшой бурый речной рак. Она уже была навеселе.

– Где пропадал, чужестранец?

– Путешествовал, милашка.

Он заметил, что лицо у нее мокрое от дождя, и с интересом наблюдал, как меняют капельки воды загорелую кожу. Но все равно выглядела она хорошо, он был очень рад видеть ее такой.

– Начал писать? – спросила она.

– Да, и идет неплохо.

– Значит, ты работал. Отлично.

Официант обслуживал трех испанцев, сидевших за столиком у самой двери. Он подошел, держа в руках стакан, бутылку обычного перно и небольшой узконосый кувшин с водой. В воде плавали кусочки льда.

– Pour Monsieur aussi? [5] Месье то же самое? (фр.) – спросил он.

– Да, – сказал молодой человек. – Пожалуйста.

Официант наполнил высокие стаканы до половины желтоватой жидкостью и начал медленно доливать воду в стакан женщины. Но молодой человек сказал: «Я сам», – и официант поставил бутылку на стол. Похоже, он только и ждал, чтобы его отпустили, и молодой человек стал сам доливать воду очень тонкой струйкой, а женщина с интересом смотрела, как абсент приобретает дымчатый, опаловый оттенок. Она взяла стакан в руки и почувствовала, что стекло пока еще теплое, а потом, когда желтизна исчезла и появился молочный отлив, стекло вдруг сделалось прохладным, и тогда молодой человек стал добавлять воду по капле.

– Почему нужно доливать воду так медленно? – спросила она.

– Иначе напиток теряет крепость и ни к черту не годится, – объяснил он. – Он делается пресным и никчемным. По правилам, на бокал ставят стакан со льдом и маленькой дырочкой внизу, чтобы вода капала постепенно.

Но тогда всем ясно, что ты пьешь.

– Я уже выпила стакан наспех, потому что сюда заглянули Н. Г.

– Н. Г.?

– Или как их там, гвардейцы? На велосипедах и в форме с черной кожаной кобурой. Пришлось проглотить улику.

– Что?

– Извини, что проглочено, то проглочено.

– С абсентом шутки плохи.

– У меня после него легче на душе.

– Только после него?

Он смешал абсент так, чтобы напиток получился покрепче.

– Вперед, – сказал он. – Не жди меня.

Она сделала большой глоток, потом он взял у нее стакан, выпил сам и сказал:

– Спасибо, мадам. Это вселяет бодрость.

– Тогда сделай себе отдельно, ты, обожатель газетных вырезок.

– Что-что? – спросил молодой человек.

– А что я такого сказала?

Но он хорошо ее понял:

– Ты бы помолчала о вырезках.

– Почему? – спросила она, наклонившись к нему и повысив голос. – Почему я должна молчать? Уж не потому ли, что сегодня утром ты изволил писать? По-твоему, я вышла за тебя потому, что ты – писатель? За тебя и твои газетные вырезки.

– Ну ладно, – сказал молодой человек. – Остальное выскажешь, когда мы будем одни.

– И не сомневайся, выскажу, – сказала она.

– Надеюсь, нет.

– Не надейся. Будь уверен, выскажу.

Дэвид Берн встал, подошел к вешалке, оделся и не оглядываясь вышел.

Кэтрин, оставшись одна, подняла стакан, попробовала абсент и не спеша допила его маленькими глотками.

Дверь отворилась, Дэвид вернулся и подошел к столу. На нем была та же теплая полушинель и надвинутый на глаза берет.

– Ключи от машины у тебя?

– Да, – сказала она.

– Можешь мне их дать?

Она протянула ему ключи и сказала:

– Не глупи, Дэвид. Во всем виноват дождь да еще то, что работаешь ты один. Сядь.

– Ты этого хочешь?

– Пожалуйста, – сказала она.

Он сел. «Зачем все это? – подумал он. – Ты ушел, чтобы взять машину, уехать подальше и послать ее к черту, а сам вернулся и вынужден просить ключи, да еще снова уселся, как слюнтяй». Он взял свой стакан и допил оставшееся. Абсент по крайней мере был хорош.

– Обедать собираешься? – спросил он.

– Скажи куда, и я пойду с тобой. Ты ведь еще любишь меня?

– Не дури.

– Мерзкая была ссора, – сказала Кэтрин.

– К тому же первая.

– Я виновата. Вспомнила о газетных вырезках.

– Давай не будем об этих проклятых вырезках.

– Все из-за них.

– Все потому, что ты думала о них, когда пила. Не надо было пить, тогда бы это не пришло тебе в голову.

– Точно отрыжка после вина, – сказала она. – Ужасно. Хотела пошутить, и вдруг сорвалось с языка.

– Что у трезвого на уме…

– Ну хватит, – сказала она. – Я думала, ты уже забыл.

– Забыл.

– Что ж тогда только об этом и говоришь?

– Не стоило нам пить абсент.

– Да. Конечно, не стоило. Особенно мне. Тебе-то он был необходим. Думаешь, тебе станет лучше?

– Слушай, неужели нельзя остановиться?

– С меня-то уж точно хватит. Осточертело.

– Терпеть не могу это слово.

– Хорошо, только это.

– О черт, – сказал он. – Обедай сама.

– Нет. Мы пообедаем вместе и будем вести себя по-людски.

– Попробуем.

– Прости меня. Я действительно пошутила, но не удачно. Правда, Дэвид, забудем об этом.

Когда Дэвид Берн проснулся, начался отлив, солнце ярко высветило полосу берега, и море стало темно-синим. Горы стояли зеленые, посвежевшие, и облаков не было. Кэтрин еще спала. Дышала она ровно, солнечный луч падал ей на лицо, и Дэвид подумал, как это странно, что солнце не будит ее.

После душа он почистил зубы, побрился, и ему захотелось есть, но он надел шорты и свитер, достал тетрадь, карандаши и точилку и сел за стол у окна, смотревшего на устье реки, за которой начиналась Испания. Он стал писать и забыл о Кэтрин и о виде из окна, и слова ложились на бумагу сами собой, как бывало всегда, когда удача сопутствовала ему. Он описал все, как было, и горечь проступала в рассказе лишь слегка, точно едва заметная пена на спокойной зыби, помечающей в тихую погоду подводные рифы.

Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.