Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

— Она еще жива?

— Она умерла от дизентерии год спустя.

— Тамара, у меня самого нет надежд. Единственное, что со мной могут сделать, это посадить в тюрьму и депортировать.

— За что посадить? Ты никого не обворовал.

— У меня две жены, а скоро будет еще третья.

— Третья? Кто эта третья? — спросила Тамара, едва выговорив эти слова.

— Маша, женщина, о которой я тебе рассказывал.

— Ты же сказал, что у нее есть муж.

— Он развелся с ней. Она беременна.

Герман сам не знал, зачем выдает Тамаре все свои секреты. Должно быть, у него была потребность поделиться с кем-то, похвастаться своими сложностями, а может быть, он хотел шокировать ее своим распутством. Тамара принялась раскачиваться на кровати. Загудели пружины матраса, вся кровать затряслась, затрещала и завибрировала, как при землетрясении. Тамара сказала с некоторой долей иронии:

— Ну, мои поздравления, ты станешь отцом.

— Я с ума сойду, в этом горькая правда. А может, я и так сумасшедший.

— Да, ты не в себе. А все же в чем смысл?

— Она боится делать аборт. К таким вещам человека нельзя принуждать. Она хочет, чтобы ребенок родился в браке. У нее религиозная мать.

— Да? Все возможно. Я должна поклясться, что больше ничему не буду удивляться. Завтра ты получишь развод! — Тамара говорила возбужденно. — Избавишься хоть от одной напасти. Тебе не надо было приезжать ко мне в такой ситуации, но говорить с тобой о морали — это как обсуждать цвета со слепцом. Ты всегда такой был? Или на тебя так повлияла война? Я уже точно не помню, каким человеком ты был раньше.

— Ты хотела сказать: каким нелюдем.

— А в чем разница? Одни моменты своей жизни я помню в точности, с миллионом деталей, а другие — полностью позабыла. Осталась лишь пустота, огромный пузырь. А с тобой что? Ты такой легкомысленный или просто любишь мучиться?

— Я попал в тиски и не могу высвободиться.

— Что за тиски? От меня ты скоро освободишься. От Ядвиги тоже просто избавиться. Дай ей денег и отправь обратно в Польшу. Для нее это тоже не жизнь. Она сидит одна в квартире. Крестьянке необходимо работать, рожать детей, с утра выходить в поле, а не сидеть взаперти, как зверь в клетке. Так можно и свихнуться. Если тебя, не дай Бог, посадят, что станется с ней?

— Тамара, она спасла мне жизнь.

— Поэтому ты ее губишь?

— Да, в этом есть логика.

— Насколько же человек может выжить из ума!

Герман не ответил. Должно быть, начинало светать, потому что Герман вдруг увидел Тамарино лицо. Его черты постепенно проступали из темноты: пятно здесь, пятно там, как картина в процессе создания. На него глядели ее светлые широко раскрытые глаза.

Вдруг на стене напротив окна показался солнечный блик, похожий на пурпурную мышь с ушами, мордочкой и хвостиком. Только теперь Герман почувствовал, что в бунгало очень холодно. Он обратился к Тамаре:

— Приляг, а то простудишься.

— Черт меня не берет.

Несмотря на это, они снова улеглись в кровать, и Герман накрыл себя и Тамару шерстяным одеялом. Он обнял Тамару, она не стала сопротивляться. Герман грелся рядом с ней, прислонившись лбом к ее щеке. Мысль о том, что Тамара знает все его тайны, сближала их. В нем снова пробудилось желание обладать ее телом. Герман целовал ее в полусне, прижимаясь к ее груди. Они лежали молча, парализованные сложностью ситуации и противоречивыми прихотями плоти.

Огненная мышь побледнела, потемнела, потеряла хвост и вскоре совсем исчезла. Снова наступила ночь.

День и ночь перед Судным днем Герман провел у Маши.

Шифра-Пуа купила двух куриц для капорес [76] Букв. «искупительная жетва» ( ивр. ). Обряд, предшествующий Судному дню. Мужчина вращает над головой петуха, а женщина — курицу, произнося при этом специальную молитву, в которой просит Всевышнего принять эту птицу в качестве искупительной жертвы. Затем курицу относят к резнику. , одну для себя, другую для Маши. Она хотела купить петуха для Германа, но тот отказался. Он уже давно лелеял мысль стать вегетарианцем. При любой возможности он твердил: то, что нацисты сделали с евреями, люди делают с животными. Почему птица должна брать на себя человеческие грехи? Где справедливость? Почему милосердный Бог принимает такие жертвы? В этот раз Маша приняла сторону Германа. Шифре-Пуе пришлось поклясться, что если Маша не исполнит обряд капорот, то она, Шифра-Пуа, уйдет из дома. Тогда Маша отказалась нести куриц к резнику после обряда.

Тем временем две курицы, одна белая, другая желтая, лежали на полу со связанными ногами, их золотистые глаза покорно глядели в сторону. Герману показалось, будто эти глаза спрашивали: зачем нас создали, если нас ждет такой конец? И как те, кто несет нас на убой, могут обвинять других? Как они смеют вымаливать себе милость, прощение, удачный год и хорошую запись в Книге Жизни? [77] Традиционное благопожелание на Новолетие и Судный день.

Шифре-Пуе пришлось самой нести куриц к резнику. Как только мать вышла из дома, Маша разрыдалась. Слезы неожиданно потекли по ее щекам, лицо исказилось гримасой и стало мокрым. Она бросилась к Герману и разревелась, как маленькая девочка:

— Я больше не хочу!.. Не хочу!

— Чего ты не хочешь?

— Ничего не хочу…

Герман подал ей платок, чтобы высморкаться. Маша ушла в ванную, оттуда донеслись сдерживаемые рыдания. Потом она вернулась с бутылкой виски в руке. Видимо, она уже выпила изрядно. Она плакала и смеялась с виноватой шаловливостью избалованного ребенка.

Герман подумал, что беременность сделала ее на удивление инфантильной. У нее появились девчачьи капризы, она чаще смеялась и плакала, стала по-детски игривой, чувствительной, даже наивной. Герман вспомнил слова Шопенгауэра о том, что женщина никогда не достигает настоящей зрелости, но, рожая детей, сама остается ребенком.

— В этом мире, — сказала Маша, — остается одно средство — алкоголь. На, выпей и ты! — И поднесла бутылку к губам Германа. От одного запаха его затошнило.

— Нет, это не по мне.

В ту ночь Маша не пришла к нему. Она заснула сразу после ужина, может быть, приняла снотворное. Одетая, она лежала в пьяном дурмане, выпятив губы. Матери пришлось раздеть ее.

Герман погасил свет у себя в комнате. Для него и для людей, с ним связанных, праздники были днями тоски. Перед глазами вставала прежняя жизнь в Польше. Погибшая семья всплывала из забытья, неизбежного, как смерть. Теперь Герман вспоминал каждую деталь из жизни в Цевкуве: утренняя молитва в синагоге, когда произносят тринадцать принципов веры, приготовления в канун праздников, зажигание больших свечей, угощение вечером накануне Судного дня в хасидской молельне, блюда для пожертвований во дворе синагоги, даже платье и украшения мамы, которые она из года в год надевала, отправляясь в синагогу на Кол-нидрей.