Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

Если люди несчастливые думают только о себе, это считается в порядке вещей — а вот человек счастливый слывет чудовищем, коли не посвящает себя благу других. Существует убеждение, что счастливчик может по-настоящему наслаждаться жизнью только при условии, если целиком посвящает себя горестям ближнего.

И что бы он ни делал — всё мало.

Совершил благородный поступок — грехи замаливает!

Дал немного денег — мог бы дать и побольше!

Дал много — хм... видно, крепко мошну-то набил!

Просто я из породы людей, которым ничего не прощают.

Мне не прощают даже неудач, ведь все абсолютно уверены, что ничего такого со мной просто не может случиться, и нет такой напасти, из которой я не извлёк бы выгоды — что, впрочем, истинная правда.

Мои болезни, мои провалы, мои неудачные браки, клеветнические нападки, жертвой которых я был более тридцати лет — всё это вменялось мне в вину как уловки в погоне за популярностью, какой я никогда бы не добился своим трудом.

Мне не прощают того, что я сын замечательного человека — с которым меня волей-неволей всё равно сравнивают, ведь, что ни говори, а я — если оставить в стороне талант — повторяю и продолжаю его судьбу. Та же внешность, тот же голос — и даже те же манеры, всё по наследству. Та же надменная осанка, то же насмешливое презрение к условностям, та же вызывающая дерзость, когда нужно, и та же независимость, которую завоёвывают и сберегают любой ценой — вплоть до тюрьмы, где мне пришлось посидеть, расплачиваясь в том числе и за его сорокалетний блистательный успех на театральных подмостках.

Два Гитри, это много — а для неудачников даже чересчур. Это слишком, это раздражает — и с этим ничего не поделаешь!

И вот сегодня я рассчитываюсь за долги своего отца, платя из своего кармана.

Женщины не прощают мне, что я был четырежды женат, а мужчины — что четырежды разведён.

Тщеславен ли я?

Лично я думаю, нет, уж мне ли себя не знать.

Ни одна из моих пьес по-настоящему не принесла мне полного удовлетворения — а уж что касается моего положения в обществе, которого достиг, не прилагая к тому ни малейших усилий, то оно куда больше удивляет меня, чем отвечает моим заветным желаниям. Я никогда не добивался ни ордена Почётного легиона, ни Гонкуровской премии, ни каких бы то ни было председательских кресел. Вот уже более тридцати лет я не предлагал своих пьес ни одному режиссёру, никогда не напрашивался на интервью, ни разу не посылал своих статей ни в одну из газет, всегда избегал появляться в публичных местах, никогда не требовал, чтобы моё имя печатали на афишах крупней, чем имена исполнителей главных ролей — так что в конце концов хочу обратиться к своим клеветникам: пусть-ка попробуют, не краснея от стыда, представить хоть одно доказательство моего тщеславия, в котором меня столько раз упрекали.

Короче, тщеславен — нет, увольте, а вот любитель удивить ― это да.

Да, я большой любитель делать сюрпризы, потому что и сам удивляюсь от души, видя, что сюрприз удался.

Удивляюсь и радуюсь больше других, ведь удачный исход сюрприза всегда непредсказуем.

В сущности, неисправимая лень и почти полнейшее невежество не оставляли мне слишком широкого выбора профессии: одна утомительней другой и каждая требует от тебя времени и усердия... С другой стороны, мне нравилось воспринимать как вызов те мрачные пророчества, что я в избытке слышал в своей адрес с самого раннего детства.

Тем, кто говорил мне: «Вот увидишь!» — я отвечал: «Увидим!»

Я не ставил перед собой никаких целей, просто мечтал.

И если честно сказать, моей единственной мечтой всегда было удивить каким-нибудь приятным сюрпризом своего несравненного, обожаемого родителя.

Хотя, каюсь, и мне не чуждо известное тщеславие.

Я не скрывая горжусь, что мне удалось собрать у себя в доме столько отборных картин, прекрасных книг и бесценных рукописей.

Я выставлял свою коллекцию напоказ с какой-то долей бесстыдства, в котором теперь отдаю себе отчёт — и от которого с каждым днём исцеляюсь, по мере того, как все эти сокровища одно за другим покидают мой дом.

Я приобретал их сознательно — и с любовью — ибо уже давно вынашивал план подарить своей стране этот дом в том виде, в каком он есть, со всеми произведениями искусства, с воспоминаниями, так живо сохранившимися в памяти, об отце, чей дух всегда там витал.

Один кошмарный год свёл на нет сорок лет мечтаний.

Нет-нет, я совсем не честолюбец — впрочем, и не эгоист тоже.

Вечно в суете, за всё хватаюсь, разбрасываюсь направо-налево, ужасно нетерпелив во всём и жаден до жизни — причём не сомневаясь, что нет на свете ничего невозможного, и порой, признаться, веря, что мне всё дозволено — непостоянный в желаниях, в сущности, без особых амбиций и упорства в достижении цели, с постыдной апатией относясь ко всему, что наводит на меня скуку, но неизменно пропуская вперёд счастье других перед своим собственным, принося себя в жертву, бессознательно или получая от этого удовольствие, не заботясь о здоровье настолько, что порой даже нанося ему урон, расточителен, чем горжусь, но не в силах и шагу ступить из корысти — и способен работать по пятнадцать часов в сутки с таким рвением, будто это запрещено законом... Вот таким человеком я был и, наверное, остаюсь по сей день.

Фокусник от природы, я довольно скоро понял, что, несмотря ни на какие условия и условности, мне было предназначено снискать любовь своих выдающихся современников — и при этом сохранить хорошее отношение Жюля Ренара.

Такой баловень судьбы — о чём мне ещё было заботиться?

И всё же есть одна добродетель, которой я обладаю в полнейшей мере — это хладнокровие.

То, что принято называть «неприятностью», обычно выводит меня из строя на минуту-другую — ровно на столько, чтобы взвесить все последствия. Я оцениваю положительные и отрицательные стороны — тут же сразу же вырисовывается и сторона комическая. И с этого самого момента, весь внимание, я с интересом и прозорливостью, не упуская ни единой детали, слежу за развитием событий, стараясь оценить, что, пересказывая эту историю, мне придётся обойти молчанием в случае, если я перестану играть в ней красивую роль.

В общем, могу похвастаться, что ни разу в жизни не приходил в ярость.

Никогда не стучал кулаком по столам и не хлопал дверьми, ни разу ни на кого не поднял руку, и лишь пару минут чувствовал ненависть к тем, кто вынуждал меня поднимать голос.

Что касается повседневной жизни, тут у меня есть все основания считать себя человеком, скорее, уживчивым — хотя некоторые, возможно, и примут меня за чудака.

Ничто меня не развлекает, ничто не забавляет — и всё, что не вызывает во мне страсти, внушает только скуку.