Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

— Однако, — спрашивалъ Тартаренъ одного изъ носильщиковъ, такъ какъ янки были несообщительны и на всѣ подходы отвѣчали короткими yes и по, — однако, какъ же онъ справляется въ опасныхъ мѣстахъ, ничего не видя?

— О, у него привычныя къ горамъ ноги; къ тому же, сынъ не отходитъ отъ него ни на шагъ, водитъ его, ноги ему ставитъ, когда нужно… Какъ бы то ни было, все обходится благополучно.

— Къ тому же, и неблагополучные случаи не очень-то страшны, кажется? — подмигнулъ Тартаренъ съ многозначительною улыбкой вытаращившему на него глаза носильщику. Часъ отъ часу все болѣе и болѣе убѣжденный въ томъ, что "все это вранье и штуки", Тартаренъ улегся на нары, завернулся въ одѣяло и заснулъ, несмотря на шумъ, дымъ трубокъ и запахъ лука.

— Мосье!… Мосье!…

Одинъ изъ проводниковъ расталкивалъ его, чтобъ отправляться въ путь, между тѣмъ какъ другой наливалъ въ чашки горячій кофе. Тартаренъ поворчалъ немного съ просонья, раза два ругнулся про себя, а, все-таки, поднялся. Наружи его охватидъ холодъ, ослѣпилъ волшебный блескъ луннаго свѣта, отраженный бѣлизною снѣга и застывшихъ ледяныхъ водопадовъ, на которыхъ черными силуэтами вырѣзывались очертанія скалъ и остроконечныхъ пиковъ. Два часа! Добрымъ ходомъ можно къ полудню добраться до вершины…

— Такъ ходу! — бодро крикнулъ П. А. K. и пустился было впередъ, точно на приступъ. Проводники его остановили, — надо было связаться другъ съ другомъ.

— Э, чего тамъ связываться?… Впрочемъ, по мнѣ, какъ хотите, если это вамъ нравится…

Христіанъ Инебнитъ пошелъ передомъ; три метра веревки отдѣляли его отъ Тартарена, и на такомъ же разстояніи шелъ за нимъ другой проводникъ съ провизіей и знаменемъ. Тарасконецъ шелъ много лучше, чѣмъ наканунѣ, и его убѣжденіе такъ крѣпко засѣло въ немъ, что онъ и теперь далеко не серьезно относился къ трудностямъ дороги, если только можно назвать дорогой страшный ледяной гребень, по которому они осторожно подвигались впередъ, — гребень въ нѣсколько сантиметровъ ширины и настолько скользкій, что Христіанъ долженъ былъ вырубать въ немъ киркой ступеньки.

Вершина гребня сверкала тонкою линіей между двумя пропастями. А Тартаренъ идетъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, страха — ни-ни! Только легкимъ морозцемъ пробѣгаютъ мурашки по тѣлу, какъ у новичка, посвящаемаго въ масоны, при первыхъ испытаніяхъ. Онъ аккуратно ступалъ въ вырубки, сдѣланныя переднимъ проводникомъ, дѣлалъ точь-въ-точь то же, что дѣлалъ тотъ, и такъ же спокойно, какъ въ своемъ садикѣ съ боабабомъ, когда онъ упражнялся въ хожденіи по закраинѣ бассейна, къ великому ужасу плававшихъ тамъ красныхъ рыбокъ. Въ одномъ мѣстѣ гребень сталъ такъ узокъ, что пришлось сѣсть на него верхомъ. Въ то время, какъ они медленно подвигались такимъ образомъ, вправо отъ нихъ и нѣсколько ниже загрохоталъ какой-то оглушительный взрывъ.

— Лавина! — проговорилъ Инебнитъ и замеръ безъ движенія на все время, пока длились раскаты, подобные грому, много разъ повторяемые горнымъ эхо. Но вотъ смолкъ послѣдній гулъ, и опять невозмутимая тишина покрыла все, какъ могильнымъ саваномъ.

Гребень былъ пройденъ. Путники вступили на довольно пологую равнину еще не заледенѣлаго снѣга, казавшуюся безконечною. Они взбирались уже болѣе часа времени, когда тонкая розоватая линія начала обозначать вершины горъ высоно, высоко надъ ихъ головами. То была предвѣстница утра. Какъ истый южанинъ, врагъ сумрака, Тартаренъ привѣтствовалъ разсвѣтъ радостною пѣснью:

Сильное подергиваніе веревки спереди и сзади прервало неоконченный куплетъ.

— Тши… Тшши!…- унималъ пѣвца Инебнитъ, показывая киркою на грозную линію громадныхъ, нависшихъ снѣговъ, готовыхъ рухнуть отъ малѣйшаго сотрясенія воздуха. Но тарасконецъ отлично зналъ, въ чемъ суть дѣла; его не проведешь и не собьешь на пустякахъ, и онъ еще громче запѣлъ:

Проводники поняли, что имъ не унять отчаяннаго пѣвуна, и сдѣлали большой обходъ подальше отъ нависшихъ снѣговъ, но скоро были остановлены огромною разсѣлиной, въ неизмѣримую глубину которой уже начинали проникать первые лучи разсвѣта. Черезъ трещину перекидывался такъ называемый "снѣговой мостъ", такой тонкій и хрупкій, что при первомъ же шагѣ разсыпался цѣлымъ облакомъ снѣговой лыли, увлекая съ собою перваго проводника и Тартарена, привязанныхъ одною веревкой въ Рудольфу Кауфману, заднему проводнику. Ему-то и пришлосъ одному сдерживать упавшихъ, ухватившись изъ всѣхъ силъ за глубоко воткнутую въ снѣгъ кирку. Но сдержать надъ пропастью онъ еще кое-какъ могъ, вытащить же обоихъ у него не хватало силъ. Стиснувши зубы, онъ чуть не припалъ къ землѣ, застывши безъ движенія, и не могъ видѣть того, что дѣлается въ разсѣлинѣ.

Ошеломленный паденіемъ и ослѣпленный снѣгомъ, Тартаренъ сперва безсознательно барахтался руками и ногами, потомъ повисъ на веревкѣ носомъ къ ледяной стѣнѣ въ позѣ кровельщика, спущеннаго съ врыши чинить трубу. Онъ видѣлъ надъ собой узкую полосу неба, на которомъ гасли послѣднія звѣзды, подъ собою — темную пропасть, дышащую леденящимъ холодомъ. Тѣмъ не менѣе, какъ только миновало первое впечатлѣніе внезапности, къ нему вернулись и прежняя его увѣренность, и веселое настросніе.

— Эй! вы тамъ, папа Кауфманъ, не заморозьте насъ… Ишь тутъ сввозной вѣтеръ, да и веревка рѣжетъ бока.

Кауфманъ не могъ отвѣчать: разжать губы значило лишиться части силы. Но Инебнитъ крикнулъ снизу:

— Мосье!… Мосье!… кирку!…

Свою онъ выронилъ при паденіи. Тартаренъ передалъ ему кирку съ большимъ трудомъ. Тогда швейцарецъ выбилъ ею во льду зарубки, за которыя могъ зацѣпиться руками и ногами. Такимъ образомъ, тяжесть, висѣвшая на веревкѣ, убавилась на половину. Рудольфъ Кауфманъ, тихо, разсчитывая каждое движеніе, началъ вытягивать президента. Наконецъ, его тарасконская фуражка показалась надъ краемъ обрыва. Инебнитъ выбрался въ свою очередь, и оба горца обмѣнялись одушевленными короткими фразами, какія обыкновенно вырываются у людей неразговорчивыхъ по минованіи большой опасности; они были сильно взволнованы и еще дрожали отъ страшныхъ физическихъ усилій. Тартаренъ предложилъ имъ свою баклажку съ киршвассеромъ въ видѣ укрѣпляющаго средства. Самъ же онъ былъ невозмутимо спокоенъ, даже веселъ, напѣвалъ какую-то пѣсенку, въ неописуемому изумленію проводниковъ.

— Brav… brav… Franzose… — говорилъ Кауфманъ, похлопывая его по плечу, на что Тартаренъ продолжалъ себѣ посмѣиваться.

— Шутники вы… Я зналъ, вѣдь, что нѣтъ никакой опасности.

Другаго такого альпиниста не запомнятъ проводники. Они пустидись въ путь, взбираясь на почти отвѣсную гигантскую стѣну въ шесть или семьсотъ метровъ вышиной, для чего вырубали въ ней приступку за приступкой. На это уходило много времени. Нашъ тарасконецъ началъ выбиваться изъ силъ этимъ яркимъ солнцемъ, отраженнымъ бѣлизною всей окружающей мѣстности; въ особенности этотъ блескъ утомлялъ глаза, такъ какъ, на бѣду, синія очки пузырями остались на днѣ пропасти. Скоро страшная слабость совсѣмъ охватила Тартарена, та горная болѣзнь, которая производитъ одинаковое дѣйствіе съ морскою болѣзнью. Измученный, готовый потерять сознаніе отъ головокруженія, едва держащійся на ногахъ, онъ спотыкался и упалъ бы, если бы проводники не подхватили его подъ обѣ руки, какъ наканунѣ; и не втащили на вершину ледяной стѣны. До вершины Юнгфрау оставалось всего сто метровъ. Но хотя снѣгъ сталъ тверже и путь легче, этотъ послѣдній переходъ отнялъ очень много времени, такъ какъ дурнота и изнеможеніе П. А. К. все усиливались.