Янко Есенский - Демократы

— Смотри, на твоем лице адское пламя, это черт выдает твою нечистую совесть, — сказал Ландик.

— При чем тут нечистая совесть? Какой черт? Моя совесть чиста, а сам я скорее твой ангел-хранитель. Все это — в твоих интересах и в интересах Ганы…

— И в твоих, разумеется!

— Да, и в моих, конечно, — подтвердил мясник, глядя мимо Ландика куда-то во двор.

— Я и Гане написал.

— Тоже анонимно?

— Я не подписался.

— Ты подлец в квадрате! Ты что — мой опекун? Или Ганы? А может быть, ты ее жених? Ах нет, ты наш отец родной, потому так и печешься о нас! Писать анонимные письма! Да ведь это все равно что стрелять из-за угла в безоружного человека, который ничего не подозревает… или сыпать яд в источник, из которого пьют люди. Позор! Я не желаю сидеть рядом с тобой!

Разъяренный Ландик встал, твердо решив, что больше не будет разговаривать с Толкошем, но не сдержался и бросил ему в лицо:

— Ты считаешь, что человек — это вол. И с людьми ведешь себя как на бойне.

И, чтобы еще больше досадить Толкошу, прибавил:

— А на Гане я женюсь!

Ландик стал пробираться боком меж стульями и столом.

Толкош тоже встал и схватил его за руку, пытаясь удержать, заставить сесть.

— Подожди, присядь на минутку. Ты оскорбляешь меня, но я, как видишь, не сержусь. Не делай предложения Гане, я сам собираюсь к ней.

— Не касайся меня! Я женюсь на Гане!

Вырвав руку, Ландик потянулся за тросточкой, чтобы снять ею шляпу с вешалки и уйти наконец.

— А наш уговор?

— Ты так ни разу и не проводил ее. И потом — уговор оставался в силе, пока мы были друзьями. А отравитель колодцев мне не друг.

— Но я иду к Гане. Не мешай мне.

— Попусту пойдешь.

— Это ты попусту пошел бы. Она наотрез тебе откажет. И портретик твой у нее имеется. Она уже знает, каков ты.

Это «каков ты» в устах мясника еще больше разозлило Ландика. Мерит на свой аршин…

— Портрет твоей работы?

— Я еще и не так ей тебя распишу, — пригрозил Толкош.

Ландик поднял трость и устремился к Толкошу.

— Свинья! — крикнул он.

Толкош сделал шаг назад и, наткнувшись на кресло, перевалился через мягкий подлокотник на сиденье. Увидев торчащие подошвы, Ландик опустил трость, повернулся и вышел. Он испытывал такое чувство отвращения, будто пальцем раздавил червяка; ощущение это скоро прошло, но что-то тяжелое, неприятное камнем лежало на сердце до самого вечера.

Свалившись в кресло, мясник довольно долго оставался в этом положении. Он хотел, чтобы кто-нибудь застал его в такой позе. Он рассказал бы о происшедшем. Тогда у него будет свидетель. Но никто не появлялся. Толкош медленно приподнялся, спустил ноги с подлокотника, подтянулся на локтях, сел как следует, по-человечески, и глубоко задумался. В голове его рождались мысли о мести. Он напишет еще одно письмо! Это решение успокоило и обрадовало его. Но радость омрачилась новой заботой: Гана. Надо найти ее и поговорить. Собственно, ради этого он и нарядился… Но как? Идти к ней сейчас, после обеда, на кухню! Там моют посуду, а он вырядился в праздничный костюм. Он, состоятельный человек, мясник, потомок Толкошей, известной в городе семьи… Подождет до воскресенья.

И Толкош никуда не пошел.

Вечером ни Толкош, ни Ландик не выходили из дому, чтобы — не дай бог — не встретиться и не подраться. Толкош строчил анонимное письмо в Братиславу, президенту, главе Словакии; окружной начальник Бригантик казался ему мелкой сошкой. «Ворон ворону глаз не выклюет, — думал он. — Лучше обратиться к хозяину, чем к его холопу».

А Ландик сидел, глядя на коробочку с босоножками, купленными для Ганы — он еще не успел ей их преподнести, — и размышлял, взвешивая все «за» и «против», проверял себя, любит он Гану или нет.

Так распалось общество «Равенство», лишь недавно основанное двумя друзьями для объединения всех общественных слоев и классов Старого Места. Сами основатели этого общества нежданно-негаданно стали заклятыми врагами. Яблоком раздора явилась девушка, превратившая их в соперников.

Кто ищет, тот найдет. В тот вечер Ландик нашел, что Гана ему не только нравится — это он уже знал, ибо красивое нравится всем, — но что он и любит девушку и его влечет к ней. Вероятно, это и есть любовь. Он много размышлял на эту тему. Например, сейчас он пройдет мимо Мэри Зеленевой, он знает ее, разговаривал с ней — красивая, остроумная девушка. Всегда прекрасно одета, на шее бант, на лбу кудряшки, зубы белые, ровные, не блестит в них надоевшее золото; плечи — узкие, узкие бедра под узкой юбкой ритмично танцуют при ходьбе: влево — вправо, влево — вправо; чулки у нее никогда не забрызганы… Но ему и в голову не придет подойти к ней, заговорить. Она не возбуждает в нем интереса. К ней не тянет… И Зизи, дочь аптекаря, тоже красива и стройна. Глаза голубые, продолговатые, как спелые сливы. Она стреляет ими направо и налево, иногда метит и в Ландика, но у него нет желания оказаться пронзенным ее стрелами. Они не задевают его, не ранят, он остается холоден. Или Эла Мразикова; у нее в резерве Янко Черный, торговец, но сойдет и слесарь Франко, если лучшего жениха не окажется. Тут есть на что посмотреть: Эла щеголяет по городу в белых теннисных штанишках, вертит ракеткой, словно ветряная мельница; хлопает молодых людей по спине, хохочет и взвизгивает на всю улицу. Он, Ландик, предпочитает свернуть в переулок, только бы не встретиться с ней… Цинци, дочь судьи, громадная, жирная толстуха… Она сильно потеет… На Сокольских слетах, во время упражнений, все у нее трясется, особенно груди, обрисовывающиеся под блузкой. Эта «привлечет» к себе только в том случае, если подтянет поклонника на веревке. Иначе вряд ли… И все они — такие… Нет ни одной привлекательной… А вот Гана… Она бесспорно самая красивая. Вряд ли она догадывается об этом, но в ней есть что-то манящее…

Ландик снова констатировал, что и манеры у Ганы хорошие. Она не визжит и не хохочет, как Эла, не ходит в стоптанных туфлях, шов у чулок всегда на месте, она не стреляет глазками, как Зизи, не стучит кулаком по спине, как Цинци. Гана ходит легко, неслышно, скромно. Ничто не выдает ее «низкого» происхождения, хотя, казалось бы, оно должно было исключать ее из круга городских красоток. Все у нее красиво: руки, ноги, жесты, походка. В самом деле, ни следа неотесанности, грубости, которая отталкивала бы и внушала отвращение. Решительно все в ней притягивает, все чарует. Все без исключения…

Так он размышлял вечером. Гана сияла на горизонте, как вечерняя звезда, — да простит нас читатель за такое наиновейшее сравнение. Как самая прекрасная, самая яркая и близкая звезда. Правда, ночью, даже очень темной, вырастают не только заботы и страх, но и маленькие огоньки, красота, любовь. При свете солнца все рассеивается — и страх, и заботы, и маленькие огни, а к красоте и любви люди становятся как-то равнодушнее. Любовь и красота не только не сбивают их больше с толку, наоборот, ставят на реальную почву. Ландика, разумеется, тоже разбудил свет, и, доедая на ходу маковый рожок, он уже в восемь часов отправился на очередное свидание.