Янко Есенский - Демократы

Тетка вздохнула, обмахиваясь газетой.

— Страхование на случай болезни, старости, инвалидности, налоги, прибавки к жалованью, взносы… Однообразный, без конца повторяющийся рефрен — как в шотландской балладе. Всегда у тебя под носом пустая, никогда не закрывающаяся ладонь… А куда идут эти деньги? Что получается, когда работник заболеет? Ему дадут аспирин, но только когда увидят, что он уже дышать не способен, оттого что высунув язык бегал из учреждения в учреждение, от врача в аптеку, из аптеки к врачу… Нет, мало радости заниматься хозяйством, потому что все это для других. Да и до́ма, в имении, тебя тоже обкрадывают. Воровство, легкомыслие, работники ни за чем не присмотрят. То конь сломает ногу, то у коровы солнечный удар, тут свиньи не едят, потому что объелись протухшей кукурузой, там бык прижал пастуха к забору; коровы не дают молока или оно скисло, куры разгуливают по корытам с кормом, гололед погубил озимые на ста моргах, вредители напали на пшеницу… Цыплята, гуси, утки склюют и три вагона зерна… А потом эти вечные процессы. Ах, боже! А цены-то, цены! Они катятся вниз, как гигантские камни, и поубивают всех нас. Придется еще мне на старости лет идти с арфой и петь по братиславским дворам… Вам, чиновникам, куда лучше. Сидите, не сидите, пачкаете бумагу или нет, молчите, не молчите, а все равно первого числа жалованье. Ни за что. А мы тут воюем с природой…

Тетка улыбнулась, чтоб не обидеть Ландика. Она, конечно, понимает, что чиновники выполняют важную работу… Ландик зевнул, тетка заметила это, хотя он стиснул зубы и прикрыл рот ладонью.

— Скучно тебе, Яник?

— Нет, тетушка, что вы! Это я просто от жары, в жаркие дни рот сам собой раскрывается.

Но тетка не поверила, решила, что Яника нужно развлечь. И в тот же день написала братиславскому адвокату Петровичу, чтобы он прислал свою дочь Желку. Через два дня пришла телеграмма:

«Завтра в десять утра встречайте Желку на станции».

— Поедешь встречать, — сказала тетка Янику и ласково потрепала его по плечу. — Хороша девушка. Обрати внимание.

Яник подумал про себя, что он уже достаточно взрослый и ему хватит собственного разума. Нечего его учить. Чем больше разума, тем меньше любви. И хотя предложение тетки приятно взволновало его, он будто вскользь заметил:

— Но я же ее не знаю.

— И то правда, — согласилась тетка, — поедем вместе.

— Впрочем, станция маленькая, выйдет на ней всего человека два-три. Уж как-нибудь я догадаюсь, узнаю ее. Ни к чему тебе утруждать себя. Опиши только, как она выглядит.

— В прошлом году она была белокурая; ровные брови, носик с горбинкой, высокая, стройная, походка плавная, словно она танцует танго; золотые ногти, глаза как каштаны, немного с косинкой. Какая будет завтра — не знаю. Сам увидишь. Смотри на нос — он у нее с горбинкой. В прошлом году на носу была еще маленькая родинка.

Яник все запомнил и на следующий день выехал на станцию в легкой рессорной бричке. С поезда сошла только одна барышня, правда, высокая и стройная, но волосы у нее были цвета меди. Вместо ровных бровей — высоко над глазами тонкие черные дужки; ресницы — длинные, загнутые; полные накрашенные губы. Ногти лиловые — в тон лиловой шляпе, надвинутой набекрень так, что она закрывала один глаз. Платьице, туфельки и чулки — все лиловое. Больше всего Ландика сбило с толку то, что нос был без горбинки и родинки. И шла она быстро мелкими шажками, словно танцевала не танго, а румбу.

«Это, пожалуй, не она», — подумал Ландик и пошел с перрона к бричке, но барышня схватила его за рукав и спросила:

— Это случайно не пани Микловой лошади?

— Да, а что?

— Вы не за мной?

— Я жду мадемуазель Петровичеву.

— Это я.

Ландик представился.

— Вы так и уехали бы без меня, прекрасный рыцарь?

— У моей принцессы белокурые волосы.

— Ну, теперь и волосы меняются, не только туалеты.

— Садитесь, пожалуйста!

Тетка тоже сомневалась с минуту:

— Ты ли это, Желмирка?

— Я, тетушка.

— Где же твой орлиный нос?

— Горбинку мне спилили.

— Господи Иисусе! А родинка?

— Выжгли.

— А брови?

— Выщипали.

— И это, по-твоему, красиво? Как же я поцелую тебя, если даже губы у тебя не твои?

Она только прижалась щекой к щеке Желки и обняла ее.

— Тебя отпустили одну? Это они напрасно! С тобой ничего не случилось?

— Почти. Какой-то молодой человек в купе едва не проглотил меня.

— Не удивительно. Ты слишком бросаешься в глаза. Видишь, Яник, — обратилась тетка к Ландику, — вот тебе твое модернистское искусство. Крикливая ложь, природа вывернута наизнанку. Фальшивые волосы, брови, ресницы, рот, ногти, поза, походка… Прошу тебя, Желка, умойся как следует, — приказала она девушке. — В прошлом году ты была красивее. Жалко твоей горбинки на носу — ведь это был знак рода Петровичей.

Желка послушалась и сразу показалась Ландику симпатичнее. Но Гана все же красивее, нежнее, женственней. Желка ездила верхом по-мужски, в мужских брюках, любила погонять лошадей, щелкая кнутом у них над головой, ходила по дому в пижаме или трико, ныряла вниз головой, гребла, водила автомобиль, курила из длинного мундштука, глотая дым и выпуская его из ноздрей тонкими струйками. С Ландиком она сразу перешла на «ты», как с родственником, и залпом выпила большой бокал вина на брудершафт. А так как Ландик не поторопился поцеловать ее, она вытянула губы и вызывающе приказала:

— Ну же!

Ландик посмотрел на ее губы, она догадалась, о чем он думает.

— Они не крашены. Ну!

Ландик поцеловал ее.

— Только один раз? Ну! Куда это годится! Когда пьют на брудершафт, целуют минимум три раза, и не так холодно. Холодный поцелуй — все равно как если бы лягушка прыгнула на губы.

— Но и твои губы холодны.

— Холодна лягушка в холодной воде. Подтопи немного, чтоб в кастрюльке сердца закипело, тогда согреются и губки.

Такой вызывающий флирт сначала оттолкнул Ландика, а обезьянье подражание мужским манерам было ему просто противно. Но они часто катались на лодке, вместе купались, жарились на солнце, играли в теннис — это сближало их с каждым днем. Близость росла и расцветала, как гвоздика на клумбах. Желке нравился смелый, высокий, плечистый молодой человек с добрым, мягким взглядом и звучным баском, она с удовольствием слушала его гладкую речь. И Ландику Желка постепенно стала казаться какой-то иной — мягче, естественней.

— Сегодня мне исполнилось семнадцать лет, — сказала она ему однажды у веранды дома, когда они вернулись с купанья.

— Да хранит тебя бог, Желка!

Ландик притянул ее к себе и поцеловал.

Этот поцелуй нельзя было сравнить с той холодной лягушкой, которая когда-то плюхнулась в студеную воду. В кастрюльке сердца уже кипело, и поцелуй был достаточно горяч, хотя и не настолько, чтобы Ландик обжег себе губы. Согрев молодых людей, поцелуй несколько затянулся. Любовь измеряется поцелуями, и, кто не жаден, на них не скупится.