Янко Есенский - Демократы

Директор повысил голос и заговорил быстрее.

— Ешь и не нервничай, — спокойно остановила его жена. — Они совсем не такие, как ты говоришь.

— У самых явных негодниц, — ворчал директор с набитым ртом, — ангельские лики. Посмотришь, девица вроде и до трех сосчитать не умеет, а копни — и окажется, что этот ангел отравил трех мужей.

— Ну что ты? Ганка — негодница? А Милка! Да это же еще ребенок.

— А шляются по ночам! Бегают на квартиру к холостякам! Бог знает, сколько времени я содержал этого негодяя.

— Так уж и содержал. Он для этого слишком горд.

— Слишком горд! — ехидно рассмеялся директор. — Знаешь, что мне говорил мясник Толкош? Я не хотел тебе вчера вечером рассказывать, это бы выбило тебя из колеи. Когда нас не было, в столовой каждый вечер горел свет. Толкош выследил, что наши донны в полночь выпускали «слишком гордого» пана комиссара из нашего дома. Видимо, интимная связь.

Пани Клема широко раскрыла глаза.

— Говоришь, от нас?.. У нас в столовой?

— У нас. Играли на пианино, пели, танцевали и бог знает чем занимались в твоих комнатах… Толкош прикладывал ухо к стене и все слышал… Договорились покупать мясо у него.

— Какая наглость! — разгорячилась пани Клема. — Вот никогда бы не подумала… Говоришь, у нас? — все еще сомневаясь, переспросила она.

— У нас, у нас!

— Здесь, в этих комнатах?

— Здесь, здесь!

— Ну, это уж слишком… Вышвырнуть их немедленно!

И пан директор отшвырнул в сторону ножик.

— Выгнать, и точка!

Так и случилось, что Гана и Милка получили свои расчетные книжки и жалованье за полмесяца вперед, с тем чтобы немедленно покинуть дом.

Это, конечно, было жестоко. Но что поделаешь? Пан директор не пожелал ни смотреть на девушек, ни разговаривать с ними, когда отдавал им книжки и деньги, он лишь указал им на дверь.

Девушки не оправдывались, не стали объяснять хозяину, что на квартире у этого молодого пана ничего безнравственного не произошло. Директор был оскорблен в своих лучших чувствах, а девушек обидела несправедливость хозяев. И это награда за верную службу, думали они, потрясенные до глубины души. Молча взяли книжки и деньги, уложили вещи и отправились на станцию.

На площади Милка остановила Гану.

— А пан доктор? — удивленно спросила она. — Мы даже не простимся с ним?

— Не идти же к нему на службу. Простимся в письме.

— Он будет нас искать.

— Что ж, найдет, коли захочет.

Они снова двинулись в путь, но не прошли и пятнадцати шагов, как Милка, остановившись, опять схватила Гану за руку.

— А ведь пан доктор, наверно, и женился бы на вас!

— Женится, если захочет.

— Вы сами гоните от себя счастье… Такой милый пан…

— Железнодорожный билет не может помешать счастью.

— Но отдалит.

— Пусть.

Это говорила не Гана, а обиженная директором прислуга. Гана чувствовала себя оскорбленной, а в таком состоянии люди часто несправедливо обижены на весь белый свет. Она никому не может открыто смотреть в глаза, и лучше, если и ее никто не увидит. Сейчас ей все опостылело: и хозяева, и Ландик, и его любовь, и ее любовь к нему, и весь свет. Так бывает, когда человеку очень больно. Напрасно люди станут показывать ему тысячу крон и рассказывать, как прекрасен день, чтоб он засмеялся и порадовался. Он будет только вздыхать.

— Пан доктор ведь сказал, чтоб вы пришли к нему, — твердила свое Милка.

— А мое доброе имя?

Милка замолчала.

Девушки решили ехать домой. Гана — к тетке Шебестовой в Ловасовце, Милка — к родителям, в Язернице. Им было по пути до Горебрежья, где Милке надо было выходить.

В вагоне обе молчали: каждая углубилась в свои мысли. Прощаясь, обнялись и расцеловались. Гана долго гладила Милку, положив голову ей на плечо.

— Я напишу тебе, где устроюсь, — говорила Гана сквозь слезы, обнимая Милку.

Обе едва подавляли рыдания, так грустно им было расставаться. Глаза у них наполнились слезами, а у Милки они потекли по розовому лицу к уголкам еще более розовых губ.

— Какая несправедливость, — хныкала она.

— Всегда была и будет, — подтвердила Гана.

А директор Розвалид тем временем нанял новую кухарку — Жофию. Многие предлагали свои услуги, но Жофия оказалась самой толстой. Лицо у нее было как хлеб с поднявшейся коркой. В дверь она пролезала с трудом, да и то боком и поджав живот. Пол прогибался под ней. Когда она ходила по чердаку, лампа на потолке качалась, а семейные портреты живых и мертвых Розвалидов пускались в пляс. Именно полнота ее и прельстила директора. Ему очень хотелось потолстеть. Он пил молоко, ел сыр, творог, мучные блюда, но ничего не помогало. Может быть, подумал он, толстая Жофка поможет и ему прибавить несколько килограммов и он не будет тонким, как прут, к которому подвязывают фасоль. Но после первых же обедов он понял, что дал маху, уволив Ганку. Теперь он уже допускал — сначала про себя, а потом и говорил вслух своей жене Клеме, — что ее провинность была не столь уж велика. За пятым обедом он сказал, что провинность была совсем маленькой. Промах все острее давал себя знать, а грех растопился, как масло на солнце. За шестым обедом от греха не осталось ни малейшего жирного пятнышка.

— Да ведь эта Жофа просто дура, — огорченно сказал он как-то за обедом, когда блинчики оказались тверды, как подошва. — Разве сравнишь с Ганиными?

А Клема еще поддразнивала его:

— Я говорила тебе!

— Что ты говорила? Ничего ты не говорила. Никогда не откроешь рта, когда надо. Ты виновата! Все, что должно быть мягким, стало твердым, а все, что должно быть твердым, стало мягким. Ячневая каша, рисовая — как щебень; кнедлики как камень; мясо как подошва; рулет — словно его коптили в трубе; хлеб всегда с подгоревшей коркой, а ты ведь знаешь, как я люблю нижнюю корку. Бифштекс тонкий, как ладонь, а ему полагается быть пухлым, с кулак, глазуньи всегда растекаются… У кого эта дура служила?.. Почему она не разотрет ни горох, ни фасоль?.. А тебе и горя мало. Ни о чем не позаботишься! Что ты делаешь целыми днями? Могла бы и на кухню заглянуть!

— Ты сам нанял это золото. Зачем вмешиваешься в дела, в которых ничего не смыслишь?

— У нее на лбу не написано, что она бездарна… Пока эта копна сена тут, у меня всегда будет запор. Во мне скапливаются всякие бациллы… Вот ангина начинается.

— Против нее хорошо помогает алукол.

— Сода лучше… Но попробую минеральную воду, цыгелку или лугачовицкую… Иногда у меня и голова кружится. Где тот рецепт?

— Юптон?

Он достал блокнот, совсем так, как когда-то Милка изображала это у Ландика.

— Юптон, говоришь? От чего это?

— От высокого давления.

— У меня тут йодолоза.

Записав юптон, он опять завел разговор о Гане:

— Когда она была тут, я чувствовал себя вполне прилично. Она уже знала, что мне можно и чего нельзя… А все этот глупый комиссар. Как его фамилия?