Янко Есенский - Демократы

Он швырнул пачку листков на стол, подошел к клетке и, как бы еще сомневаясь, спросил птицу:

— Не нужно выступать, правда, Лулуша? Верно?

Обрадованная птица грациозно затанцевала на жердочке, закивала головой и прокаркала утробным женским голосом:

— Верно, верно, верно!

Петрович отворил дверцу и протянул Лулу указательный палец.

И зачем он протянул Лулу свой палец! Не знал бы лишних хлопот. Потому что словоохотливая серая птица с кривым носом, поддакнув депутату: «Верно, верно, верно!», вне всякой связи с ходом мыслей своего хозяина и нашего повествования вдруг заверещала:

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня!

Право, это повесткой не предусматривалось!

Случается, в темном переулке ни за что ни про что получишь затрещину. В ухе звенит, рядом кто-то промелькнул, но поди узнай в темноте, который из соседей решил свести с тобой счеты!

Петрович поспешно засунул попугая назад в клетку.

— Ах ты горбоносая еврейская уродина, — озлился Петрович, вместо того чтобы согласно высказанному птицей желанию приласкать и погладить ее, как он иногда делал.

Все заботы о пособиях разом вылетели у него из головы, так улетает с забора подальше на огороды стая вспугнутых сорок. До сих пор познания Лулу о поцелуях ограничивались прокартавленным с трудом «целую ручки!». А тут он совершенно отчетливо три раза подряд произнес: «Целуй меня, целуй меня, целуй меня».

Здесь целовались!

Страсть сжигала чьи-то тела, бушуя и рассыпая поцелуи. Кто-то держал монетки в открытом сердце, как на протянутой ладони, по ней стукнули снизу, и монетки разлетелись, раскатились во все стороны. Их надо собрать!

И Петрович начал поиски. На мгновение у него даже промелькнула испуганная мысль — не на него ли самого указывает Лулу?!

Петрович опустился в кресло у письменного стола и порылся в тайниках своей памяти: не целовался ли он сам тут, в кабинете?

С женой? Это исключено. Не мог он требовать от нее так страстно, да еще три раза подряд, этого божественного напитка… Жена от него — тоже. Прошли те времена. Тогда Лулу еще каркал в Африке. Теперь, прощаясь или здороваясь, они прикладываются друг к другу щеками и чмокают губами в воздухе, иначе ему пришлось бы утираться от пудры, а ей пудриться заново.

В таком случае кто же?

Ну, признаться, щипал он прислугу Маришку, брал ее за подбородок с ямочкой посредине. И не больше. Ну… гладил ногу выше колена, а однажды она протирала хрустальные подвески на люстре, стоя на стремянке, и он схватил ее за коленки. Но это так… по-отечески. Она лягнула его ногой в домашней туфле, и это их как-то сблизило… Постойте, постойте… Нет, до поцелуев дело не дошло. Не хватало еще этих нежностей… Просто ему претит изображать из себя строгого и хмурого буку… Только и всего.

И вдруг, как протертые хрустальные подвески люстры — когда горят все двенадцать лампочек, — в глубине памяти адвоката ясным, веселым, доверчивым светом вспыхнули большие темные глаза. Окруженный ореолом, вынырнул образ молодой вдовы Эстеры Микущаковой. Мягкая зеленая шляпка, кокетливо сдвинутая на правое ухо. На шляпке задорно торчит короткое перышко сойки. Бровки — не стриженые, не крашеные, не подбритые, а такие, какими их создал господь бог, — раскинутые черные крылышки. Высокий тонкий треугольник носа над изгибом верхней губы. Во рту, как в драгоценной шкатулке, выложенной алым бархатом, два ряда сверкающих жемчужинок, созданных для того, чтобы на них смотрели не отрываясь, а губки этой высокой и стройной дамы были созданы исключительно для неугасающей радостной улыбки.

Это было изумительное видение! И сейчас, при одном воспоминании о ней, Петровича охватывает умиление. Он хорошо помнит, что сразу зажег все двенадцать лампочек.

Она приходила с просьбой о пособии для сына-гимназиста.

Горькие слова, сладкая улыбка. Рассказывая о своих злоключениях, улыбкой она как бы пыталась их смягчить, и от горечи ничего не оставалось. Слова ее были милы, жесты шутливы, а зубки блестели так весело, что мрачные краски блекли, и даже не верилось, что ей тяжело живется. Видимо, она не хотела, чтобы ее жалели, вот и бодрилась.

По ее словам, она происходила из зажиточной семьи. Вышла замуж. С мужем жили хорошо. И все было бы прекрасно, если б не проклятая жажда богатства. Они арендовали большой участок земли, а доходы их все сокращались и сокращались. С хозяйством они не справились. Муж умер. Совсем разорившись, все потеряв, с пятьюстами кронами и с маленьким сыном она отправилась в Братиславу искать заработка. Но у нее не было знакомых. Сына пришлось отправить к родственникам в Брно. Сейчас она работает в Центральной молочной, получает шестьсот крон в месяц. Половину жалованья посылает сыну. Здесь, в Братиславе, она не могла бы уделять ему достаточно внимания — весь день занята. Право же, все это прозаические и печальные дела… Но она улыбнулась, чтобы подбодрить себя и не огорчать Петровича. «Это не так страшно», — говорили ее улыбка и шутливая гримаска. Она снимает маленькую темную каморку с окном во двор. Платит за нее сто пятьдесят крон. «Было бы хуже, да некуда», — смеется она. Обедает через день… Она весело щурится: «И все же, смотрите, какой у меня свежий вид!»

Она явно играла — так показалось Петровичу, он был смущен: бог тебя знает, какие у тебя еще доходы! Молодая, красивая. Длинное меховое манто, на первый взгляд элегантное и добротное… Но стоило ей приподнять руку, в глаза бросились вытертые на локтях рукава.

Он поверил ей. «Ты порядочная женщина, — думал Петрович. — Твоя шубка — как твоя улыбка. Невнимательный отметит ее нарядный вид, но приглядись — и увидишь потертые локти».

И он пожалел ее. Скорее всего потому, что просительница была красива. Бедных много, но те давно надоевшие, неприятные, грязные, в лохмотьях. Если он и помогал им, то делал это по обязанности, равнодушно, привычно. А у этой дамы сразу три ходатая: красота, бедность и сочувствие. Большая разница — видеть в грязи рваный башмак или сверкающий алмаз. Башмак пускай себе валяется, а за алмазом мы наклонимся — он должен сиять там, где ему пристало…

Петрович полез было в карман за бумажником, чтобы сразу же обрадовать просительницу. Но мысль: «А не будет ли это выглядеть подачкой?» — остановила его. Не хотелось портить впечатление. Вдруг она скажет: «Я пришла не за милостыней»? Нет, дать ей деньги — значит унизить ее. Предложить ей место у себя в конторе?.. Петрович вовремя прикусил язык. У нее же есть работа, а платить ей больше, чем она получает сейчас, не возбудив подозрения и зависти у других, он не сможет.

Он подумал было — а если она станет его «подругой»? Но эту грязную мысль он тут же отбросил. Нет, нельзя с первой же встречи вымогать у нее любовь в обмен на пособие для сына! Эксплуатировать ее нищету, наживаться на ее благодарности! Нет и нет! Это не в его характере и бросило бы на него тень. Петровичу захотелось щегольнуть своим бескорыстием и человеколюбием. Записав фамилию и адрес вдовы, он заверил: