Борис Балтер - До свидания, мальчики!

– Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника… – сказал я.

– Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит?

– Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.

– Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться.

Я и Сашка переглянулись.

– Хватит в прятки играть! – прикрикнул дядя Петя.

– Витька! – позвал я.

Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.

– Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? – спросил он.

Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть.

– Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно?

– Я на тебя не обиделся.

– А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели.

Витька подсел к нам.

– Километр бинта извел. Никак не меньше, – сказал дядя Петя.

Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки.

– Оставь! – прикрикнул дядя Петя.

Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил:

– Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим?

– Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, – дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. – Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. – Это дядя Петя сказал уже нам.

– Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, – сказал Сашка, когда дядя Петя ушел.

– Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться.

– Ничего не переменится. – Это сказал Витька.

Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме.

– До свидания, – попрощался я.

– До завтра, – многозначительно сказал Сашка.

Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:

– Орлы!..

– Только груди цыплячьи, – ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить.

Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали.

– Витька, почему ты до сих пор не повесился? – спросил Сашка.

– Чего мне вешаться?

– Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.

– Твоя мама не лучше…

– Моя мама – другая опера. Моя мама – выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология.

Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки.

– Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, – говорил Сашка. – Напиши в газету обстоятельное письмо… – договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.

– Псих, неврастеник! – орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.

Потом Витька тоже сел на песок и сказал:

– Никуда я с вами не пойду.

– Доигрались, – сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно.

– Давайте искупаемся, – сказал я и стал раздеваться.

Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал.

Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках.

В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней.

Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов.

Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.

За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.

– Наша Конституция будет самой демократической, – говорила Катя и спрашивала: – Почему? – такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. – Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.