Борис Балтер - До свидания, мальчики!

– Выше поднимай, выше!

Он сгибался, чтобы посильнее крикнуть, и от азарта поднимал то одну, то другую ногу. На другом квартале его напарник держал над головой змея и тоже орал:

– Да натягивай ты, руки устали…

Пока я смотрел на мальчишек, на душе у меня стало легче. До сих пор, когда я вижу мальчишек, мне веселее становится жить. На оградах сидели сытые коты и, не мигая, смотрели зелеными глазами в море, где виднелись черные черточки рыбачьих лодок. К трамвайному кругу шли пересыпские девчонки. В город они всегда ходили одни. Им, а еще больше их кавалерам сильно попадало от пересыпских ребят, но девочки на Пересыпи были не из тех, кого можно было запугать.

На углу мы встретили Нюру. Она шла босиком в шикарном крепдешиновом платье и несла в руке лакированные туфли.

– Пришло ваше начальство. Идите быстрей, а то уйдет, – сказала она.

Наверно, Алеша увидел нас в окно, потому что, когда мы подошли к дому, он уже стоял на терраске без рубахи и босой. Он откинул назад волосы, сказал:

– Все в порядке, профессора. Не прозевайте завтра газету.

Алеша явно хотел от нас отделаться. Его шуточки мы хорошо знали. Газета сейчас нас меньше всего интересовала. Я прошел к терраске, а Сашка с девочками остался за калиткой.

– Порядок есть порядок. Рассказывай, какой разговор был с Витькиным отцом, – сказал я и сел на ступеньку крыльца.

Алеша попробовал отшутиться.

– Отчет требуете? До конференции еще два месяца, потерпите, – сказал он.

– Какой разговор был с Витькиным отцом?

– Вот пристали! Самый обыкновенный. Колесников объяснил Аникину: нельзя плыть в шторм поперек волны – опрокинет.

– Мы же тебя просили не доводить дела до скандала.

– Никакого скандала не было. А политическую кампанию срывать не позволим.

– Какую кампанию? При чем тут кампания?

– Политграмотой будем заниматься? Давайте займемся. Вы же знаете международную обстановку. Надо привлечь молодежь в армию. В школе вы самые видные. На будущий год за вами в училище потянутся другие. Понятно?

– Понятно. Мы самые видные. Но зачем обижать Витькиного отца?

– Пусть сам на себя обижается. Политическую кампанию никому срывать не позволим. Ясно? Тогда топайте домой. Я еще не ужинал.

– Мы-то уйдем, а дядю Петю зря обидели. – Я пошел к калитке.

Из комнаты Алешина мама спросила:

– Какую рубаху приглаживать? Голубую?

– Еще один вопрос, – крикнул Сашка. – В какой город и в какое училище поедем?

– Куда дадут разнарядку, туда и поедем…

Алеша ушел в комнату. Сашка сказал, когда я вышел за калитку:

– Ничего себе постановочка вопроса…

От разговора с Алешей настроение у нас не улучшилось. Мы проводили Женю домой и сели в трамвай. Трамвай был переполнен и скрежетал тормозами на спуске. Инку и Катю мы затолкали на площадку, а сами висели на подножке. Инка держала меня за руку выше локтя. Она сжимала пальцами мой напряженный мускул, так, словно боялась, что я упаду. Трамвай медленно сползал вниз. Столбы фонарей прятались между деревьев, и горящие в листве лампочки были похожи на бледные желтки. Закрывались магазины, и продавцы в халатах опускали крючками жалюзи.

Мы сошли на Приморском бульваре. Люди кружили по набережной из конца в конец, сидели на скамьях, в павильоне «Мороженое», говорили и смеялись. И от этого над набережной стоял легкий, радостный гул. Он был раздельным вблизи и слитным в отдалении, мешал и не мешал слышать смех и обрывки фраз. В этот вечер зацвели левкои и душистый табак. Их пряный сильный запах стоял в воздухе, как запах дорогих духов, когда мимо проходит красивая и уже не очень молодая женщина. Почему-то большинство женщин, когда им за тридцать, сильно душатся.

Сашку и Катю мы потеряли и не подумали их искать: мы как-то сразу забыли о них. Мы шли вдвоем навстречу людскому течению и, когда нас разъединяли, спешили навстречу друг другу. Инке надоело так идти. Она обошла разъединивших нас мужчину и женщину и взяла меня под руку. Я прижал локтем ее ладонь. Мы еще никогда так не ходили, и я боялся посмотреть на Инку. Я как-то вдруг обратил внимание на то, чего раньше не замечал: встречные мужчины пристально смотрели на Инку. Она спокойно шла под их взглядами в модном платье, в туфлях-лодочках, сделанных на заказ знаменитым в городе греком-сапожником. А я шел рядом с ней в бумажных брюках, мятых, с пузырями на коленях, в туфлях из коричневой парусины с кожаными носками и в клетчатой рубахе-ковбойке, вылинявшей и пропахшей потом. Я стал перехватывать взгляды мужчин и нагло ухмылялся им в лицо. В ушах у меня возник какой-то шум, и я не сразу догадался, что это бьется мое собственное сердце.

На набережной было сравнительно светло, но от фонарей уже расходились бледные лучи. Инка спросила:

– Хочешь, чтобы я была врачом?

– Ты об этом подумала, когда мы стояли возле Жениного дома?

– Да. А как ты догадался?

Я сам не знал. Это произошло как-то само собой. У меня так иногда бывало, когда я вдруг обо всем догадывался.

– Тебе было очень одиноко, когда ты смотрела на тополя. Правда?

– Правда! А как ты догадался?

– Я подумал, что после нашего отъезда ты останешься совсем одна. А об остальном я догадался только сейчас.

– Так ты хочешь, чтобы я была врачом?

– Я-то хочу. Но ведь тебе трудно дается химия и зоология.

– Вы считаете меня дурой какой-то. А я совсем не дура. Я же очень способная. Ты сам говорил, что я способная.

– Способная. Но у тебя в голове ветер.

– Совсем не ветер. Мне просто скучно. Сколько раз я говорила себе: все, начинаю заниматься! Но потом мне становилось скучно. Разве я виновата, что мне делается скучно? Ведь я сама не хочу, чтобы было скучно.

Мы не заметили, что кончилась набережная, и теперь шли по улице Сталина. Это была центральная улица города. Раньше она называлась Симферопольской, потому что от нее начиналось Симферопольское шоссе. Переименовали ее недавно, и по этому случаю в городе был митинг. Но еще долго улицу называли по-старому – не привыкли.

Было темно. Ветви акаций касались крыш домов и закрывали небо. На углах горели фонари, но свет от них с трудом пробивался сквозь густую листву. По мостовой изредка проезжали освещенные трамваи. Тогда сразу становилось видно, как много на улице людей. Но люди нам не мешали. Наоборот, оттого, что в темноте рядом с нами разговаривали и смеялись люди, мы чувствовали себя свободней.

– Инка, почему ты меня любишь?

Как только я это спросил, я тут же оглох от гула в ушах.

– Я не знаю. А ты почему?

Я тоже не знал. Этого, наверно, никто не знает. Но я хотел знать.

– Ты такая красивая, а я тебя все время ругаю…

– Правда, красивая? – Я почувствовал тепло Инкиной щеки у себя на плече.

– Очень красивая. На бульваре все на тебя оглядывались.