Михаил Зенкевич - На стрежень

— Приду, — басит Коля, полупотупясь, глядя на шевелящиеся быстро тонкие вишневые губы и точеную клавиатуру зубов, ошеломляющую бурной музыкой не доходящих до сознания слов.

— Мы живем здесь, за углом… в середине квартала, за семинарией… Деревянный домик во дворе… в садике с беседкой… До свиданья…

— Олух! — ругал он сам себя, переходя из двора во двор в поисках подходящего домика в саду.

Как можно было не спросить ни их фамилии, ни даже номера дома? Впрочем, может, она сказала, да он прослушал… развесил уши… Как глупо… неужели придется вернуться домой? Надо обойти еще раз.

Отбрыкиваясь от яростно лающей собачонки, Коля пересек длинный пустырь и в конце концов увидел похилившуюся хибарку с садиком. Из неплотно закрытых ставен светилась щель. Он прильнул к ней снизу и из-под спущенной занавески увидел сидящего на кушетке Балмашева с гитарой… Здесь!

Стучаться не пришлось. В низких сенцах из распахнутой настежь двери тянуло едкой гарью, как от костра на Зеленом острове.

— Карл, это невозможно. Мы так угорим. Надо залить трубу. Потом разожгем снова.

В дыму курной клетушки Роза стоит с ведром и хочет залить самоварную трубу. Карлушка в одном сапоге (другой он снял и держит за ушки) отстранил ее и начал раздувать самовар голенищем так, что искры посыпались, как из паровоза.

— Карл, вы спалите нас! — остановила его Роза и, схватив за рукав, провела Колю за дощатую перегородку в горницу.

На низенькой кушетке Балмашев, без тужурки, в черной сатиновой рубашке, настраивает гитару. У стола сидит Красная Роза со студентом, которого. Коля встретил раз в кружке Ильина, но тот, хоть и поздоровался, видимо, не узнал его. В горнице чисто, но обои, покоробясь, отстали в углах от отсыревших стен, и по ним, шурша, через перегородку от беленой русской печи лезут рыжие тараканы. В простенке между окнами развешен целый иконостас, и посредине перед большим образом Николая Чудотворца теплится малиновая лампадка.

— Что вы так уставились на иконы? — смутила вдруг Колю Красная Роза. — Удивляетесь, зачем у нас, евреек, столько икон? Хозяйка — старушка, она у нас очень богомольная, сдала комнату с условием, чтобы мы не снимали икон. И лампадку зажигает перед каждым праздником. А нам это на руку. С иконами безопасней. Верно, Петр?

Почему она называет студента Петром, когда рабочий, Воронов, звал его Алексеем?

— Пожалуй, — усмехнулся Петр (он же Алексей), — помню раз, когда я был арестован после демонстрации и от нечего делать спросил для чтения Евангелие, то ко мне стали сразу относиться лучше на допросе. А потом вскоре выпустили.

— Ну, брат, когда влипнешь по-настоящему, тут никакое Евангелие, даже Остромирово, не поможет, — не отрываясь от гитары, вмешался Балмашев. — Разве только вышлют попа с крестом для последнего напутствия…

Длинными костлявыми пальцами он подвинчивает грифы и перебирает струны, ноющие то низким шмелиным басом, то высоким комариным дискантом. По ногам тянет холодом. Из-за не доходящей до потолка перегородки слышится хохот Черной Розы и треск искр из раздутого Карлушкиным сапогом самовара.

— Карл, вы подожгете дом! — крикнула, закутываясь в цветную шаль, Красная Роза. — Закройте

дверь, а то очень дует.

— Да, он у тебя разошелся, гудит как паровоз, а толку мало, — подтвердил Балмашев.

— Сейчас поспеет… подаем…

Сестры пододвинули к кушетке белый некрашеный стол, покрыли его вместо скатерти двумя газетами, нарезали калач, колбасу и очищенную воблу кусками, Карлушка принес большой медный помятый с боков самовар, захлебывающийся кипятком и чадящий синим дымком даже из-под крепко надетой заглушки.

— А, Кулка! — встретили все хором пришедшего последним студента-казанца, татарина Кулахметьева, закадычного друга Карлушки с гимназической скамьи.

— Не опоздал я на чтение?

— Нет… сейчас начнем… Ну, Степан, читай свой рассказ.

— Подождите минутку, пока мы разольем чай. Балмашев достал из висевшей на гвозде тужурки ученическую тетрадь и положил ее перед собой на край стола, отодвинув локтем хлеб.

— Рассказ мой называется «Решение Николая» Конечно, он слабоват. Дело тут вовсе не в беллетристике. Мне просто хотелось изложить свои мысли о терроре. Да и написал я рассказ случайно как-то ночью за один присест…

— Не оправдывайся, Степка. Читай.

— Читайте, Степан, читайте.

Ровным, немного глуховатым голосом Балмашев прочел небольшой рассказ о студенте, который, возмущенный избиением на демонстрации, решил стать террористом и убить шефа жандармов. Сам террористический акт не описывался, только в эпилоге упоминалось, что студент был осужден за это на двадцать лет заключения в крепости.

— Здорово, Степан! — не выдержав, вскочил и за метался по комнате Карлушка. — Смерть за смерть! Кровь за кровь! Повтори-ка это место. Нет, дай лучше прочту я.

И, вырвав у Балмашева тетрадку, Карлушка продекламировал, как трагический монолог, понравившийся ему отрывок.

— Смерть за смерть! Кровь за кровь! Вот что теперь раскаленным железом сверлило его мозг. A aбсолютная нравственность, запрещающая убийство при всяких обстоятельствах? Где же она? От нее остался только осадок, как от растворенного кристалла… Здорово, Степан! Необходимость террора доказана у тебя математически, как дважды два четыре.

— Я так ясно представляю себе девушку-курсистку и драгуна, замахнувшегося на нее шашкой, точно я сама была там, — возмущенно сжала в кулак тонкую смуглую руку Черная Роза.

Четко, как самовар, выделяясь кудлатой медно-красной шевелюрой на фоне ситцевых обоев, как они, вся засиженная мушиными веснушками, Красная Роза усиленно затягивается папиросой на кушетке рядом со студентом.

— Ну, а ты, Петр, что скажешь?

— Я согласен с первой частью рассказа, но не со второй, — встрепенулся студент с белокурой бородкой. — Террор — это не выход, Степан. Место одного убитого министра займет другой, еще похуже. Надо организовывать рабочие массы на борьбу…

— Значит, вы против террора? За мирную работу, безопасную для собственной шкуры? — сверкая круглыми глазами, накинулся кобчиком Карлушка.

— Дело вовсе не в своей шкуре, — досадливо отмахнулся Петр-Алексей. — Как вы не хотите понять…

— А в чем же? В чем? — негодующе перебила Черная Роза.

Вместо заглохшего самовара в комнате, ошпаривая собеседников горячими брызгами неосторожных слов, забурлил негодующий кипяток двупарного спора: Карлушка и Черная Роза с одной стороны, Петр-Алексей и Красная Роза — с другой.

— Что же вы молчите, Степан? — не выдержав, обратилась за поддержкой к Балмашеву Черная Роза.

— Мне спорить не о чем. Я сказал все, что нужно было, — тихо ответил Балмашев и, засунув тетрадку и карман повешенной тужурки, взял с кушетки гитару. — Давайте, Роза, лучше споем… мою любимую… про Валериана Осинского… [6] Михаил Зенкевич На стрежень Повесть