Григорий Белых - Дом веселых нищих

После случая с кроватью дед стал жаловаться на боль в пояснице. Он часто охал по ночам и спал беспокойно. Бабушка заставила его сходить в больницу. Выяснилось, что дед надорвался.

— Подхалим! — кричала бабка. — До старости дожил, а ума не нажил. За гривенник старался! Что, она тебя навек наградила гривенником-то, барыня твоя? Да?

— Да оставь ты, — уныло просил дед. — Разве я за гривенник? Помог уж просто!

— Помогай, помогай! Всем помогай! Твоя помощь всем нужна.

Дед отмалчивался, чувствуя себя виноватым.

Но Халюстины не забыли старательного старика. Однажды дворник Степан сказал деду, что домовладелец зовет его к себе.

Дед вернулся сияющий и весь вечер рассказывал:

— Вхожу это я в кухню. Так, говорю, и так, барин вызывал. Горничная пошла, а после он сам выходит. «Ну, — говорит, — проходи ко мне в кабинет». Чума его возьми, в кабинет! А у меня ноги в щелоке. «Напачкаю», — говорю. А он: «Ничего, уберут». А потом сел и начал: «Знаю, дескать, работник ты старательный. И как есть у меня свободное место, то хочу тебе предложить. Старшим дворником». Я-то сперва на попятный. «Грамотой, — говорю, — плохо владею, не сладить». А потом — знаю, что ты загрызешь, ну и согласился.

— И хорошо сделал. Отказываться нечего. Двадцать рублей на полу не валяются, — сказала бабушка.

Перед великим постом мать Романа позвали убирать квартиру Халюстиных.

Мать взяла с собой Романа, надеясь, что его хорошо покормят.

Робко и нерешительно вошел Роман на господскую кухню, заставленную сверкающими медными тазами и кастрюлями. Горничная и кухарка, громко болтая, пили чай. Они тотчас же усадили Романа с матерью за стол.

Роман пил чай и ел пирог, прислушиваясь к их разговорам.

Пришла на кухню и сама Татьяна Павловна. Взяв Романа за руку, она отвела его в детскую, оклеенную розовыми обоями.

— Ну вот, сиди здесь, читай, играй, а когда придут мои девочки, познакомишься с ними — вместе играть будете.

Оставшись один, Роман огляделся. Заставленная диванчиками, столиками, этажерками, комната казалась очень уютной. На стенах, на обоях были нарисованы девочки, катающие обручи. Девочки смеялись. Все здесь имело счастливый и веселый вид. У фарфоровой собачки на этажерке была толстенькая, сытая мордочка. Куклы были с яркими щечками.

«Вот черти», — подумал с невольным уважением Роман и принялся за осмотр игрушек.

Поднял куклу, повернул ее. Кукла раза два закрыла глаза. Нечаянно сжал ее, и кукла раздельно, так, что Роман вздрогнул от неожиданности, произнесла: «Мама».

Были тут и солдатики, и автомобиль, и барабан, даже целая обстановка для комнаты. Но все игрушки были такие хрупкие, что казалось, сейчас развалятся. Взяв паровозик, Роман легонько толкнул его. Паровозик стремительно побежал по полу, наскочил на этажерку и перевернулся. Колесико отлетело в сторону.

«Наигрался!» — испуганно подумал Роман.

Он сунул паровозик под этажерку, взял несколько книг и стал их перелистывать. Одну, другую, третью, но книги не понравились. Тогда пошел в комнаты, где работала мать. Помогал ей двигать стулья и столы, подавал тряпки и щетки.

Раза два Татьяна Павловна заходила посмотреть, как идет работа, и, смеясь, говорила про Романа:

— Старательный помощник!

Когда вечером, окончив работу, Роман с матерью собрались уходить, Татьяна Павловна вышла на кухню со свертком.

— Вот тебе, — сказала она, передавая сверток Роману. — Это котлетки, за работу. Приходи почаще помогать матери.

— Спасибо, — сказал Роман и подумал про себя: «Почему не помочь, — котлетки что надо».

Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.

— Ты куда? — спросил Роман, повстречавшись.

— К сапожнику, сапоги совсем развалились…

— Пойдем вместе.

Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.

У сапожника пили чай.

За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.

Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.

— А ты все-таки что думаешь, а? — спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. — Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.

Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:

— Не должны, если по закону.

— Не должны, — радостно подхватил Наркис. — А к чему же опять на пункт волокут?

И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:

— А может так. Думают, которые поправились…

Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.

Громко и тоскливо пел самовар.

— А вы чай-то хлебайте, — шумно заворочалась Улита. — Двадцать раз не буду для вас подогревать.

— Мы пьем, Уля, мы пьем, — вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.

— Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, — снова говорил Наркис. — Разве за себя боюсь?

Худоногай сочувственно кивал головой.

— Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.

— Не возьмут тебя, зря беспокоишься.

— Я тоже так решаю, что не возьмут, — задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: — А если возьмут, так я сам не пойду.

— Правильно, — сказал вдруг все время молчавший Иська. — И не ходи.

Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.

— Ты, малец, помолчи, — сказал Худоногай, — без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо…

— А чего думать? — неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. — Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.

— А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.

— У нас на фабрике так говорят, — сказал Иська. — Войну затеяли богачи, которым она выгодна, а рабочие должны отдуваться. Вот теперь рабочие никто не хочет воевать, а их гонят, поэтому и нужно сделать так, чтобы все отказались воевать.

— Больно много знаешь, — значительно сказал Худоногай. — Только не везде разговаривай, а то уши надерут.

— Будет вам тоску нагонять, — зевнув, сказала Улита. — Заладят одно, как кукушки.

— И верно, — засмеялся Наркис. — Почитай-ка лучше стишки, Кузьма Прохорыч.

Худоногай взглянул на жену и, видя ее одобрительную улыбку, полез в стол за тетрадью.

Читал и поглядывал на Улиту. Улита была вроде цензора. Некоторые стихи она запрещала ему читать, другие слушала с улыбкой, кивая головой в знак одобрения. Худыногай читал про войну: